что ты в нее влюбился. Вон она уже идет, наверное, тоже решила дать тебе понять, что влюблена. Штейнман подобрался: игра продолжалась.
— Привет, Франческа! — сказал Штейнман и сделал ей шаг навстречу.
— Добрый вечер, — Франческа наклонила голову.
Вблизи нее воздух вибрировал, она была больше, чем то, что можно было видеть: аура, сияние, потрескивание. Штейнмана слегка дернуло током. Франческа оделась на этот раз в юбку до колен, красную, в багровых пятнах и цветах, а сережки были маленькие и пронзительные, как капли горячего масла.
— Есть идеи, куда пойти? — спросил Штейнман.
— Нет, — Франческа подняла голову и посмотрела на запад.
Штейнман удивился. Она смотрела ровно на тот ресторан, о котором он подумал. Назывался ресторан «Ротонда», лежал, как круглая таблетка, на краю высокого здания.
— Туда? — уточнил Штейнман.
— Точно, — засмеялась Франческа. — Туда!
Ресторан было видно, но до него было не близко, главным образом, потому, что заходить приходилось все время как-то сбоку. Они сначала шли пешком по пологой лестнице, потом ехали в маленьком лифте с зеркальными стенками, полом и потолком, потом опять пошли вверх по упругому резиновому бульвару.
— Как ты любишь развлекаться? — спросил Штейнман.
— Никак, — ровно и доброжелательно ответила Франческа. — Не люблю развлекаться.
— А, так ты трудоголик, как наш директор, — протянул Штейнман. — Круглые сутки работает парень. Знаешь, такой Элия Бакановиц, ага?
— Ну да, я же из «Финмаркета», — напомнила Франческа.
Интересно, подумал Штейнман. Не может же она считать меня за такого дурака, чтобы я ей верил. Ясно как день, что я давным-давно ее вычислил. И она это отлично знает. Какого хрена тогда придуривается? Ладно, подумал Штейнман, хочешь так, будем так. Как хочешь, крошка. Они уже пришли в «Ротонду» и сидели там, богатые, заказывая блестящие вилки и мясные куски с подливами, поглядывая вниз вбок. Отсюда было хорошо видно и сплошные созвездия огней, и слепые пятна тьмы за забором. Между ними горела свеча. Надо немедленно переходить к романтике, решил Штейнман и взял быка за рога.
— Мы с тобой одной крови, — медленно произнес Штейнман и поднял на Франческу глаза. — Ты и я.
Франческа уставила очи на свечу.
— Мда? — сказала она. — Почему?
— Мы оба молодые профессионалы, — сказал Штейнман, — одинаково смотрим на проблемы политкорректности… и на любовь, — это слово у Штейнмана получилось несколько пафосно, но, в общем, неплохо.
— Мда, — снова сказала Франческа с трудноуловимым выражением в голосе. — Следует признать, что ты мне действительно нравишься.
Штейнман осторожно поднял глаза и обнаружил, что Франческа за разговором как-то незаметно умяла всю еду — и его, и свою. Он остолбенел. Он смотрел на Франческу, как она вылизывала последнюю ложечку и улыбалась — страшно, откровенно, ослепительно. Ай, подумал Леви Штейнман в диком восторге, что сейчас будет!..
Рыжий Маккавити, который наблюдал эти события на экране, довольно хохотнул и потер руки. Молодец девица, чего уж там. Куда там этим актерам, которые на сцене.
— Лефевр, — позвал он, — ты глянь, Франческа Штейнмана окучивает. Он думает, что она личный секретарь Серпинского, и хочет с ее помощью найти русского.
— А она что думает? — поинтересовался Лефевр.
— Она, — прокряхтел Маккавити. — Она, братец ты мой, в отличие от нас, ничего не думает специально. У нее там, в башке, какие-то настройки, как в компьютере, который в преферанс с тобой играет. Ты глянь, вот ведь не знать — я бы точно подумал, что она в него втюрилась!
В небе уже стояло ночное солнце, все в брызгах и парах, оно гудело, как электростанция, на нем мигали зеленые — красные индексы, раскаленные ниточки свисали с него, мелко потрескивая. Штейнман очнулся, и понял, что они спешат, обнявшись, по мостам над пропастями. В бархатной тьме, где вздувались оранжевые тени и слышалось глухое уханье из окрестных клубов. Просверком — острые каблучки, пронзительные сережки. А в другой руке у меня что, спросил у себя Штейнман. Хэ, бутылка вина никак. Дорога была — что-то вроде балкона на огромной высоте, неширокий уступ, огражденный от пропасти чугунной решеткой с завитушками и цветочными клумбами. Этот отрезок дороги, на повороте, был не освещен, и в полумраке фигура Франчески казалась сине-фиолетовой.
— Быстрее, быстрее, — бормотал Леви Штейнман. — Дальше…
Франческа укрупнила шаг, грудь закачалась чаще, Штейнману стало мучительно идти вперед. Он промычал что-то жалобно, бросил взгляд вверх — вбок — как удачно, там как раз был темный, совершенно темный переулок, с мягкой травой в клумбах, куда хотелось лечь навзничь. Железо и стекло, на углу помойка. Неверные шаги вбок, или вверх, или куда? Куча стройматериалов. Стекловата. Если лечь, утром будешь весь в мелких дырочках, стекло войдет в твои поры. Леви Штейнман почувствовал, что весь дрожит. Или что? Или зачем? Не спешить? Ах, не спеши-и-ить… Франческа, что это такое? По касательной проходит ветер. Тихо-медленно, очень правильно. Дикое пронзительное легкомыслие и благородство. Но какое, скажите мне, благородство тут может быть? Мы враги и государственные преступники. Мы друг друга провоцируем. Мы — вверх-вниз. Отыметь. Победить.
…или кого?
— Леви!..
— Франческа!..
Ты жопа… потребитель… ты всегда потреблял себя, сейчас ты на минутку вылез из этого омута… засранец… ты скоро опять туда залезешь, посмотри на это небо и на эту женщину, твои глаза на секундочку открылись в мир, твой язык лепечет что-то тотально непривычное: «Sweetest perfection… slightest correction…»
— Франческа!.. — ахает он, трогает, гладит.
— Леви!.. — тоже ахает Франческа, как будто открытие свершает.
Получай… но откуда такая печаль? — Штейнман, amigo, у тебя едет крыша. Дыхание перехватывает, а в небе крутится дурацкое ночное солнце, все испещренное индексами.
Им обоим показалось, что наступает день.
Воздух взрезало сразу тремя лучами. В пересечении трех лучей лежали они. Самый грубый и непрозрачный луч был луч системы банка Бакановиц; видать, директора снедало любопытство — как там наш Леви, как ему, голубчику, работается. Второй луч, тоньше и профессиональнее, — на том конце сидел нефтяник Серпинский: усы обвисли, кадык трясется, зубы скрежещут, огонь желания разгорается. На конце третьего, почти невидимого луча сидел рыжий Маккавити и крякал в усы, наклоняясь так и сяк, а лица его не было видно.
Франческа инстинктивно заслонила глаза рукой. Штейнман откатился от нее, вскочил и в ненависти заорал, обращаясь ко всем наблюдателям сразу:
— К черту! — зарычал Штейнман всем лучам сразу. — Катитесь к черту!
— Эй, ты что, — отчетливо и здраво сказала Франческа. — Все нормально.
— Какого хрена нормально! — Штейнман вскочил, весь истекая ненавистью. — Подонки! — он бросился в противоположную сторону, споткнулся, упал, покатился, упал куда-то дальше, и еще раз упал, и еще. — Сволочи!..
Ему казалось, что он падает не вниз, а вбок и вверх, в непредсказуемую сторону, а лучи все следовали за ним, и дыхание Франчески слышалось все так же близко, как и прежде. Кругом была пропасть.
Банкир и торговец Элия Бакановиц вздул губехи и дернул за все свои финансовые рычаги так сильно, как только мог.
Рычаги затрещали. Комната наполнилась дымом. Подчиненные, которые из жадности работали по ночам вместе с директором, закашляли и повернули головы. Но Элия Бакановиц не кашлял, его лицо в дыму светилось, как луна. Он схватил громкоговоритель, и над ночным городом пронесся его задиристый вопль:
