– Да, – говорю я.
– Вы – последний, кто видел Лину, – это факт, – говорит главный. – Мы должны, нам придется, мы вынуждены взять с вас подписку о невыезде. Вы можете спокойно работать. Ну… не спокойно, мы хотим сказать, одним словом…
– Скажите, – вступает вдруг молчавший до сих пор главный, – скажите, герр Ставицки, а это правда, что вы на прошлой неделе подали заявление об усыновлении четверых детей покойного герра Кнабе, работавшего в группе RHQ?
– Кнабе был моим другом, – объясняю я. – Мы работали вместе до прошлого года.
– Но, если так, получается, вы работали вместе и с герром де Грие.
– Да, верно, – говорю я, начиная чуять какой-то подвох. – Так оно и есть.
– Но в последнее время вы редко с ним виделись, так?
Ощущение подвоха усиливается.
– А вы, вообще, кто? – вдруг приходит мне в голову. – Почему вы спрашиваете меня про де Грие?
– Герр Ставицки, – говорит главный, – мы вам сейчас предложим одну вещь… В случае, если вы правильно нас поймете, не будет никакого уголовного дела и никакой комиссии по растлению малолетних… И четверо детей Кнабе будут в полном порядке.
– Где Лина?
– Лина в полной безопасности. Мы очень советуем вам: пожалуйста, постарайтесь правильно отреагировать на наше предложение… Взгляните, – говорит главный и протягивает мне бумагу.
Как гром среди ясного неба. Это копия заявления в полицию об
Внизу стоит подпись Лины.
– Ваш друг де Грие, – говорит главный, – обвиняется в мошенничестве в особо крупных размерах… Мы искали его несколько дней, можете себе представить? Но в конце концов нашли. Мы не хотим его арестовывать. Мы хотим сначала получить информацию. Вы должны вытянуть из де Грие хоть что- нибудь.
– Это невозможно, – говорю я. – Я с этим просто не справлюсь. Де Грие ничего мне не скажет.
– Даже вам?
– Даже мне. Мы никогда не говорим с ним о работе, с тех пор как я перешел в RTBF. Вы можете понять, что наши фирмы – конкурирующие? Надо быть идиотом, чтобы пытаться такое подстроить, – я просто в бешенстве. – Ничего у вас не выйдет.
– Должно выйти, – возражает главный. – Это в ваших интересах, герр Стаут.
И от того, что он называет меня не по фамилии, а так, как зовут меня друзья, мне становится совсем хреново. Конечно, он узнал это от Лины. Сволочи. Сволочи!…
– Прекратите! – Положите… на место! – да держите его, слева, слева…
– Ах ты падла! – я швыряю ему в рожу степлер.
– Ах ты, гадина! – скручивают и валят на пол, дышать нечем, наверху качается пыль, бумаги слетают со стола, заявление, еще что-то и еще что-то, с грохотом рушится кипа папок, я выдираюсь из их рук, и что-то еще грохочет и громыхает некоторое время сверху, прежде чем я понимаю, что сопротивление бесполезно, отныне и во веки веков.
Когда же ты, Стаут, отучишься драться с полицией?
У меня отбирают шнурки, ремень и галстук и сажают меня в камеру к двум бандитам.
– По какой статье? – интересуются бандиты.
– Мошенничество, – говорю я, стараясь не думать, что было бы, если бы я ответил «растление малолетних». – Но на самом деле я не виноват.
– Это понятно, – понимающе кивают бандиты.
Вскоре бандитов уводят на допрос.
Я сижу и думаю.
Я думаю вот о чем:
– мир был таким красивым, пока в него не пустили всякое мудачье, —
вот что я думаю, —
– куда все это делось, я всюду чужой, —
и я вспоминаю, как
– как свистели и размахивали руками, как мы начинали, —
и, взлетая над городом,
я думал, что может так случиться, что
и я прямо-таки горевал, поставив локоть на подлокотник и глядя в иллюминатор, —
и о чем я только думал все это время, —
