как постель. С трех сторон – уступы, провалы и бездны.
Макушку Монблана заволакивает облаком.
– О черт, – выдыхает Манон и опускается на землю в полном изнеможении. – На полдороге…
Манон и Монблан. Монблан и Манон.
Когда мы, не чуя под собой ног, спускаемся в долину, солнце уже садится за горы. В соседней деревушке мы находим почти пустую гостиницу и выпиваем на двоих бутылку красного вина. Так как мы полумертвы от усталости, то и пьянеем стремительно. Решаем выкупаться в ванне и опрометчиво затыкаем ее старой медной пробкой. Теперь мыльной воде некуда бежать, потому что пробке хорошо внутри дырки, там, в трубе, образовался вакуум, и ее не выковырять.
– Придется выливать мыльную воду ведром, – констатирует Манон, изнемогая от хохота.
Мы берем ведро, еще какую-то плошку и принимаемся, как дураки, вычерпывать воду из ванны. От смеха руки наши слабеют, половина воды расплескивается по полу, и нам становится еще смешнее.
Мы гогочем как полоумные.
Потом мы опрокидываемся на широкую, старую, скрипучую кровать.
Но вдруг Манон садится. Глаза ее расширяются от испуга: в самой середине зеркала сидит огромный паук-крестовик.
Манон хватает флакон с лимонно-желтыми духами и сильно брызгает ими на паука. Потеки-потоки духов заливают зеркало. Паук растворяется в зазеркалье – похоже, его и не было вовсе.
Утром просыпаемся поздно. Сквозь ставни уже просачивается солнце, но, пока я не выглядываю наружу, непонятно, насколько жарким оно может быть. Выглядываю и вижу: очень жарко, уже сейчас градусов тридцать, и воздух спертый, ветра нет. Улица будто вымерла, плети цветов неподвижно свисают с витых чугунных решеток.
Манон, как всегда, уже давно не спит: лежит в постели и приторным голосом желает мне доброго утра.
В ванне на дне стоит жиденький мыльный растворчик в хлопьях пены. Из окошечка под потолком льется свет.
Возвращаюсь: Манон уже одета. Стоит, задумчиво смотрит. О вчерашнем не говорим. И у Манон, и у меня – легкое похмелье, и солнце не очень радует. Только одно не-
сколько вселяет надежду: через каких-нибудь полчаса мы поедем дальше.
Мы гуськом проходим по темному, пыльному коридору, спускаемся по скрипучим лесенкам и оказываемся в кафешке, увешанной горнолыжными вымпелами. Здесь нас ждет сюрприз: континентальный завтрак.
– Все французы – скупердяи и адвокаты, – говорит Манон.
– Да, это тебе не шкварки, – говорю. – Теперь так и пойдет до самого Парижа.
– А йогурт какой-нибудь можно? – Манон стучит ложкой по столу, призывая официанта. – Йогурт, – объясняет она. – Yaourt.
– Яйца, – подсказываю я. – Пусть пожарит мне яичницу.
– Oeufs, – говорит Манон. – Sur le plat. S’il vous plait.
– Non, – качает головой официант. – Только ягурт.
Нам приносят йогурт. Манон пытается его съесть, но почему-то бросает это дело на полпути. Она по- прежнему странно задумчива и погружена в себя.
Расплачиваюсь наличными, рассовываю сдачу по карманам. Наша машина, оказывается, нагрелась: включаю кондиционер. Манон плюхается рядом и смотрит вперед. Ее непрерывная задумчивость начинает действовать мне на нервы. Перед нами – булыжный двор, затейливо убранный цветами. На заборе висит декоративное колесо. В пройме улицы Монблан, вон он, наверху.
– Что-нибудь не так? – спрашиваю я. – Это из-за вчерашнего?
– Нет, – отвечает Манон, вздыхая. – Черт. Блин. Понимаешь, я, кажется, проглотила кусочек этикетки от йогурта.
Манон и Данон.
– И ты боишься, что она у тебя застрянет? Прорастет и станет йогуртовым деревом?
– Ничего я не боюсь, – говорит Манон и еще раз вздыхает – еще глубже. – Черт, черт. Де Грие, я не хочу тебя пугать, но, кажется, у меня начинается припадок.
– Припадок? Какой еще припадок?
– Ничего особенного, – говорит Манон. – Я не знаю, что это такое. Со мной такое иногда бывает. Это вообще-то ничего страшного. Впрочем, может быть, это еще и не оно.
– Может быть, не поедем пока?
– Нет уж, – возражает Манон, – буду я еще подстраиваться под прихоти моего организма.
– А в чем дело-то? Что ты чувствуешь?
– Я не буду говорить, – нервничает Манон (мы выезжаем со двора). – А то я усугублю своими речами, и мне станет еще хуже. Мне надо отвлечься. Расскажи мне что-нибудь о финансовых рынках. Расскажи мне про Баффета: он инвестор или спекулянт?
– Разделение на инвесторов и спекулянтов, на мой взгляд, не качественное, а количественное, – говорю послушно. – Выби-рать, как признак, наличие плеча – устарело лет на двадцать. Баффет всегда старался выглядеть инвестором, это очень важная компонента его имиджа, так же как для Сороса важно, чтобы
