просто – как к очередной попутчице на «ночной экспресс». Хуже, если отношения затягиваются надолго. Хуже – потому, что влюбленность проходит, а организм привык поддерживать в себе высокий уровень этого фермента. Становится физически плохо.
Едем ко мне домой. Я прикидываю: Рэн сказал, что приедет не раньше десяти, так что часа два у нас точно есть.
– Ну, а теперь давай познакомимся, – говорю и отпиваю вина. – Боже, что это такое?
В бутылке не вино, а какая-то смесь клюквенного сока с подсолнечным маслом. Девушка тоже морщится.
– Junk, – говорю я.
Мы выливаем жидкость в раковину. Разговор я веду чисто автоматически. Мне не до разговоров в последнее время.
– А почему тебя прозвали Стаут? – спрашивает Жанна (так ее зовут).
– Потому что я пиво люблю, – говорю я. – И еще, потому что я такой здоровый.
– Потому что у тебя такой здоровый чччленнн, – говорит Жанна страшным шепотом.
Она хочет сделать мне приятное.
И тут я слышу звонок.
– О, – говорю, – это мой приятель Рэн де Грие со своей девушкой.
Тащусь открывать.
И застываю, как соляной столп. Потому что это никакой не Рэн. На ступеньках лестницы сидит эта бестия Лина. Сидит себе, зажигает с бутылочкой пива, в наушничках, со старым плеером своим. Сидит себе, помахивает сигареткой. Ножонки составлены коленками вместе, пыльными босоножками врозь. Крашеные пряди падают на лицо, набеленное, с зачерненными глазами и красными губами, как у клоуна.
– Привет, Стаут, – индифферентно говорит Лина, выпячивает губу и смотрит на Жанну.
– Это кто?! – изумляется Жанна и показывает на Лину наманикюренным ноготком.
– Это Лина, моя подруга, – говорю я. – Лина, это Жанна.
– Твоя подруга… – хохочет Лина, подходит к Жанне и смотрит ей прямо в глаза. Взгляд у Лины бешеный. Жанна морщится от отвращения и отталкивает Лину.
– Ста-а-а-аут, – говорит Лина издевательски и вцепляется Жанне когтями в лицо.
Жанна визжит и вцепляется в Лину. Тарантино отдыхает.
– Хватит, – говорю я. – Брейк.
Я беру их за руки. Они пытаются вырваться, но я, черт возьми, не поддаюсь. Моя мама меня о таком не предупреждала. Думаю, что и папа не предупредил бы, если бы таковой имелся. Отделяю Лину от Жанны. Девчонки извиваются, держу их запястья.
– Слушайте, – говорю, – хватит размазывать дерьмо по стенкам, я не виноват, что сегодня вас двое, я не специально это подстроил, но мне кажется, что из этого может кое-что выйти.
И только еще часа через три, в полночь, когда обе девчонки уже дрыхнут на моем диване, а я выхожу из ванной с полотенцем вокруг чресл, раздается новый звонок в дверь, и теперь это уже действительно не кто иной как Рэн де Грие собственной персоной, похудевший и загорелый, как черт, а с ним, действительно, девчонка, и, действительно, не Вике.
Ух, ребята, и девчонка же с ним.
Бывает такая внешность, такая ослепительная, среднестатистическая красота, когда на бабе просто написано: «Меня родили на свет для того, чтобы все мужики падали, укладывались в штабеля, катали меня на кабриолете, и никто никогда не сможет меня бросить или там забыть». При такой внешности, к сожалению, лицо обычно бывает стервозное, а в глазах – беспросветная блядская тоска. Но у этой-то девочки, вы понимаете, в чем штука, еще ничего такого в глазах нет, потому что и еще опыта нет, потому что эта клубничка только-только с грядки, и авантюры ее еще по-честному увлекают. И вот в глазах у нее сплошное увлечение и чистый восторг.
Блин, какая девчонка, охренеть.
Бедный Рэн.
– Знакомься, – говорит Рэн. – Моя Манон. Мы путешествуем вдвоем.
– И далеко собрались?
– Мы далеко собрались? – мурлычет Рэн, наклоняясь к ее ушку.
– В Италию, – говорит Манон.
– Сам-то как? – говорит Рэн.
– Отлично, – отвечаю на автопилоте. – Ох, Рэн, да это же ты. Короче, хреново. Валить надо обратно в Америку.
– Да ну? – Рэн сдвигает брови. – Это почему?
– Не нравятся мне местные нравы. Коммунизм какой-то построили, пока меня не было. Только средства осваивать умеют. «А давайте размещать городские облигации».
– Точно, – говорит Рэн. – У нас то же самое. Городские облигации.
– У вас-то как раз, – говорю, – жаловаться не на что. Такие бабки варите.
