– Ладно… Андрей Михайлович… Мы повесим, что скажете. Напишите только, как оно называется.
– Никак не называется, – отрезает Андрей Михайлович. – Из резины старой вырежете заслонку и повесите. Все.
Андрей Михайлович и его жена лежат рядом на полу. Жена не может спать на мягкой поверхности, а Андрей Михайлович перебрался на пол из солидарности. Они смотрят в потолок и неслышно, почти бесшумно разговаривают. Этот тембр выработан годами совместного сна с младшими детьми под боком. Они и сейчас неподалеку, в четырех метрах южнее, ближе к окну. Уже спят, это точно. Горит ночник, сиреневый с красным, с серебряными листьями и монетами.
Жена говорит бесшумно:
– Ко мне завтра в четыре часа приходит доктор из космической медицины.
– Тебя хотят запустить в космос? Чтобы гравитация поменьше?
– Говорят, хороший доктор… У них там в клинике…
– Ну, попробуй. Хуже-то не будет.
– Напрасно ты так думаешь. Можно сделать гораздо хуже.
– Ну, ты же не дашь. Если что – зови на помощь.
– Правда, вот по деньгам… – шепчет жена.
– Ничего страшного.
– Как у тебя?
– Ну, ничего… – тихо отвечает Андрей Михайлович, глядя на полосы света от фонаря за окном. – Производство работает… Люди – не очень…
Жена говорит:
– Хорошо бы квартиру купить. В кредит.
– Лучше дом, – говорит Андрей Михайлович. – Трехуровневый. Засудить кого-нибудь из Министерства здравоохранения… Подать на них в суд и получить огромный куш.
– Я бы еще нашу школу у государства выкупила.
– Чтобы распродать ее по кусочкам?
– Завхоза нашего точно никто не купит, – хихикает жена.
Андрей Михайлович беззвучно трясется от смеха. Жене тоже весело. Она засыпает.
Он не спит. На него накатывает старческая сентиментальность (так он это называет). Он думает про свою первую жену. Она и сейчас красавица. И сейчас – не хочет детей. Она так никогда и не поймет. Ее точка зрения имеет право на существование, думает он. Право на существование. Черт, надо раздвинуть брови. Расслабить шейный отдел. Совсем никакого чувства юмора, улетучилось, как пузырьки шампанского. Жена уснула, некого смешить. Если он ее переживет, кончит век мрачным стариком. Ну, вот опять идиотские какие-то мысли. Надо выкинуть из головы…
Он вырубается.
В цеху – половина народу. Висит новенькая доска заказов. Андрей Михайлович заполняет ее сам. Потом отправляется в бухгалтерию. К Кате приставлена опытная помощница – в результате Катя на работу не ходит вовсе. Помощница сидит посреди кабинета, вокруг нее разложены папки.
– Андрей Михайлович, – говорит она возмущенно, разгибаясь, отдуваясь, убирая прядь волос с лица. – Я женщина! Мне сорок пять лет!
– Да нет вам сорока пяти! – привычно льстит Андрей Михайлович.
Усталая улыбка.
– Это не бухучет.
– Понятное дело, – говорит Андрей Михайлович.
– Сделайте что-нибудь с Наташей. Она накладные выписывала.
– Почему не Катя? Усталая улыбка.
– А вы пробовали сами с Наташей поговорить?
– Она молчит. Я так понимаю, у них тут круговая порука.
– Еще бы, – говорит Андрей Михайлович. – Удивительные люди.
Он выходит перекурить. Рядом нарисовался бригадир. Чего это он, удивляется про себя Андрей Михайлович. Никак сказать что-то хочет. Бригадир молчит, сопит. Курит. Садится на корточки. Встает. Молчит, сопит. Они не смотрят друг на друга.
Бригадир говорит:
– Тут раньше церковь была, на месте этого ангара.
– Тем более, – говорит Андрей Михайлович.
Их послушать, так раньше всюду были сплошные церкви. А толку?
Солнце ушло за дома. Пусто и серо в коротком переулке, сумрак сгущается на лестнице. Андрей Михайлович вставляет ключ в скважину рассохшейся двери, входит и зажигает свет в коридоре, вдыхая привычный запах дома. Раздеваясь, он оглядывает коридор: пространство плотно забито вещами. Даже над входом висит полка с книгами. Он осторожно нагибается и, прислушиваясь, снимает ботинки.
Скрип пюпитра.
Та-ти та-ти та-ти-тирам, фю-фю-фю-фю трам-пам-пам…
– Торопишься, – кричит Андрей Михайлович.
Мальчишка услышал, что отец пришел, бросил книжку и схватил флейту. Андрей Михайлович ставит чайник. Окно кухни выходит в три двора: башни, уступы, разъезды, неприглядные стены с облезлой штукатуркой. Окна.
Вон там – три выпивохи каждый день собирались играть в карты и глушить водку.
Вон там – ежедневно вывешивали красные штаны.
Вон там – сделали ремонт, живет молодая семья.
Фю-фю-фю-фю трам-пам-пам…
Андрей Михайлович входит в комнату. С пюпитра падает толстая книга «Староанглийские сказки».
– Эх ты, – пеняет он младшему.
Тот прикладывает палец к губам.
– Тсс. Маме не говори. Она думает – если звук есть, значит, я занимаюсь.
Андрей Михайлович подсаживается к форточке, зажигает сигарету.
– Ага, – говорит младший.
– Тсс, – Андрей Михайлович тоже прикладывает палец к губам.
Андрей Михайлович подходит к ангару в Лузях (поднимает гранатомет и с двадцати шагов подпаливает производство со всем содержимым, взрываются зелеными вспышками мешки с удобрениями, бухгалтер Катя выбегает, приседая, во двор, юбка раскручивается, как пропеллер, Катя взлетает свечой в серое зимнее небо).
Андрей Михайлович подходит к ангару в Лузях. Навстречу – Наташа и Родион (пишет у Родиона на лбу черным маркером срок исполнения следующего заказа, Наташу заставляет набрать номер клиента, не получившего удобрения еще вчера, и сказать ему: я гребаная дура, сегодня все будет).
Андрей Михайлович подходит к ангару в Лузях. Неприятное чувство: хочется кого-то треснуть. Ты отрабатываешь свои деньги. Думаешь, управлять людьми так просто? Сволочи это, а не люди! А если бы не было этой работы?
Белые пластиковые стулья составлены в круг под голой лампочкой, под пластиковой кровлей. В воронке шуршит соль, пересыпаясь в толстые многослойные бумажные пакеты. На полу застыли и побелели грязные разводы.
– Я, – говорит Андрей Михайлович, – намерен кое-кого уволить. Конкретно – вас, Наталья. Хотелось бы, чтобы вы ушли по собственному желанию. С директором предприятия все согласовано.
В двухстах метрах от ангара, разбрызгивая слякоть, несутся грузовики по Таллинскому шоссе. Наталья бледнеет, сереет. Никто на нее не смотрит.
– И еще, – добавляет Андрей Михайлович без выражения, – Катя, я вас оставляю, но вы будете называться помощником бухгалтера, и я вам чуть-чуть, совсем немножко, понижу зарплату. Придется работать больше.
Катя принимается плакать. Она понимает, что ее оставили только из-за того, что у нее, как выражаются в коллективе, «трудная ситуация».
