Я читаю.
– Что это такое? – тычу в его идеально сплетенную вязь. – Это же ксенофобия. Вы что, правда так думаете?
– А вы смотрите неправильно, – довольно ухает Дмитрий Михайлович. – А вы поверните наоборот.
Меня долго уговаривать не надо: кручу так и сяк, на девяносто градусов и на сорок пять (по диагонали текст наполнен особенно изящным смыслом) и переворачиваю лист – читаю отражение в зеркале. Всюду разные мнения. Ай да Дмитрий Михайлович! Идеальный политический обозреватель.
Конечно, он мог бы быть и посимпатичнее. Женину кофту, например, мог бы на себя и не надевать; опять же, если пузо, это еще не значит, что надо натягивать штаны аж под мышки. А по правде говоря, из него давно сыплется песок; но он, по крайней мере, всегда сух. Зато Дмитрий Михайлович может срезонировать (сдетонировать) с любым событием так, что не просто пишет, как дело было, а преувеличивает раз в сто, и вообще может предсказывать будущее на целых пять секунд вперед.
И вдруг Дмитрий Михайлович, не сводя глаз с экрана, закрывает рот рукой и потрясенно произносит:
– Петр!.. Петр!.. Посмотрите!.. Это же конец света!
Тангенс быстро прибавляет звук; мы с Алексом тревожно вглядываемся в экран. Вроде ничего особенного: прогноз погоды на неделю.
– Посмотрите!.. Конец света!.. – прихватывается за сердце Дмитрий Михайлович.
– Успокойтесь, – осторожно советует Алекс, – никакого конца света я не вижу. Ну, циклон. Ну, антициклон. Ничего особенного.
– Нет! – Дмитрий Михайлович мотает головой. – Нет! Вы не понимаете! Не чувствуете. В воздухе… – он принюхивается. – Что-то есть. Я нутром чую… Нутром.
29
У нас большой праздник. Теперь у нас есть дом-побратим.
Этот дом находится в городе Тайбэй. Его построил ученик того же архитектора, у которого учился ААА +.
Автор побратима, инженер и архитектор Коркор Абабба, громогласный, как свое имя, толпится в дверях кабинета и выпучивает глаза на разные лады. Чертеж из ниток парит в лучах света. Легким движением руки Арефьев передергивает нитки и меняет один чертеж на другой. Опля! – и видны не черные, а белые нитки.
– А помнишь, – спрашивает Арефьев, – как…
– О-о! – смеется Абабба и хлопает себя по животу.
Абабба смеется так заразительно, что другим в этот момент как будто запрещается не смеяться: прыскаю не только я, не только Тангенс, но и Алекс, и Сашка, и Федор Мисько, и все хлопают в ладоши.
Абабба резко переменяет тон и глядит на свой живот:
– Я жи-ирный, – печально стонет он и бросает на нас уморительно трагические взгляды. – Я жи-ирный, да-а?
Акцент у Абаббы напевный, а сам он все время колышется и пританцовывает, не стоит на одном месте, как и ААА+. Сразу видно, что Абабба тоже гений.
– Вы не жирный, вы корпулентный, – утешает его Саша.
– Корпулентный! Кор-кор-пулентный! – подтверждает Коркор Абабба патетически.
– А теперь осмотрим объект, – говорит Арефьев так тихо, что его слышат абсолютно все, даже те, кто не поместился в кабинете.
На календаре – понедельник. Какие праздники в понедельник? Коркор приехал вчера и провел здесь прекрасный вечер: пешком по мосту через Неву, стеклянные черные воды, аккуратно вырезанные круглые полыньи, подсвеченная вышка и Кантемировский мост. Абабба в рубахе, от него приятно пахнет; с сумкой, в прочных крупных ботинках (как орехи), он тонет в облаке удовольствия, его ублажают. ААА+ сияет светло- серым алюминием.
Мы погружаемся в автобус (поднимается ветер, по небу быстро-быстро мчатся облака) и едем на объект – то есть к себе домой. Руководство компании «Эрос и Фемис» во главе с Арефьевым – на заднем сиденье, поит гостя коньяками.
– Мы больше не можем строить дома из алюминиевых банок, – доносится до меня голос Арефьева.
– Почему? – изумляется Коркор Абабба.
– Да потому, что пошлины опять повысили, – разъясняет ААА+. – Причем только для нас. Приняли новый закон: алюминиевая банка для строительства – на сорок процентов дороже.
Эдирбаджет, догадываюсь я. Эдирбаджет спелся с пивоваром Амуром Уваровым. Ему пошлину понизили, а нам – повысили.
– Теперь, – продолжает ААА+ как ни в чем не бывало, – мы будем строить дома из яичной скорлупы. И вообще… из яиц.
– А-а! Эта мысль приходила, приходила мне в голову, Александр! И ты знаешь, у меня уже есть некоторые предварительные расчеты.
– У меня тоже, – хохочет ААА+. – Ты представляешь?
Даже нам с Сашкой на переднем сиденье слышно, как они дружно ахают и наливают себе еще. Им приходят в голову одни и те же мысли. Они братья по разуму. Сашка отвернулась к окну и смотрит туда не отрываясь.
– Сашк! – зову я ее, хотя сам не понимаю для чего. – Саша, все хорошо?
Она не отвечает. Помогите. Она не отвечает.
– Саша! – я хватаю ее за плечо и начинаю часто-часто махать рукой перед ее бледным лицом. – Ты в порядке?
Сашка поворачивается ко мне. Очень бледная. Веки совершенно синие. Ужасный вид. Губы белые.
– Ужасно не люблю, – монотонно произносит она, – когда так делают. Машут рукой перед лицом. Терпеть не могу.
Сашка сидит рядом, но ее голос наплывает издалека, как облачко дыма на морозе при ветре.
– Извини, – я теряюсь.
Что говорить? Что говорить? За окном мелькают дома, дома, все дома и дома. Вот дом Лидваля. Это очень известный дом. Он во всех учебниках по архитектуре. Северный модерн. ААА+ рассказывал: его тоже начинали строить сверху вниз. Точнее, не сверху, а снаружи, с оболочки. Сначала сделали украшения: всех этих пауков, которые плетут балконы из паутины, бабочек, рысей, сов, северных оленей. Потом поселили туда людей. Они просто поселились там, и дальше формировали пространство сами. Голосом приподнимали потолки, раздвигали стены, делали все так, как им было удобно. Почему во дворе так много места? Сначала выстроили образ, душу, а потом наросло все, что внутри.
– Саша, ты не должна на этом зацикливаться.
– А почему? Почему я не могу зациклиться на том, на чем…
– Потому что это бессмысленно. Его нет на самом деле. Арефьева твоего. Он не человек. Он миф. Ты видела, чтобы он куда-нибудь шел, как люди? Нет! Он передвигается… кадрами! Он тает в воздухе и мгновенно появляется рядом или далеко!.. Пойми, – доказываю я шепотом в тонкое Сашино ухо над вязаным горлом свитера, – пойми ты, это не потому, что я ревную и всякие такие глупости. Просто это – абсолютно безнадежно. Понимаешь? Понимаешь?
Я хочу до нее достучаться. Вот уже неделю мы спим отдельно и видим разные сны. Без Сашки я не могу видеть черно-белых снов; я вижу отвратительно цветные, безвкусные, кислотных цветов, эти сны режут мне глаза. Вот уже неделю у меня болит голова, с перерывами, но все сильнее, чаще и дольше. Вот уже неделю меня потряхивает, как холодильник, и так же подмораживает, но не так, как при высокой температуре, а скорее – как при страхе или волнении. Собственно, это и есть страх. Мир становится неудобным. Из него хочется убежать, но бежать некуда. Предметы и расстояния ведут себя произвольным образом. Правое исподволь кажется левым, свет падает с другой стороны. Мне мерещится запах горелой резины, или кирпичей, или сосисок, или мяты. Крепчая, он носится и усиливается всюду, где бы я ни был. Голова при
