– Пятёрки есть? – спросил шофёр. Поражённый Захаров вынул пятёрку.
– Садитесь, – сказал шофёр, почему-то свирепея. Когда в пыли и дыму Захаров летел, подпрыгивая на сиденье, он робко осведомился у мрачного возницы:
– А почему это вы насчёт червонца?..
– Третий случай сегодня, – отозвался шофёр, – третий сукин сын, – и с этим вынул из кармана ярлык с надписью «Абрау-Дюрсо-полусухое». – Даёт червонец как миленький, – продолжал рычать шофёр, – я ему сдачи три рубля… Вылез, сволочь… Через полчаса смотрю – и шофёр скомкал ярлык… – Потом другой – опять червонец… смотрю… Оказывается, в «Кабаре» сиянс вчера сделал какая-то гадюка-фокусник…
Тут Захаров затаил дыхание и сделал вид, что он впервые слышит и самое слово «кабаре», а про себя подумал: «Ну и ну!» Шофёр же до того расстроил себя воспоминанием, что едва не раздавил какую-то женщину и её же обругал непечатными словами.
Наконец дотряслись до нужного места. Шофёр щупал пятёрку, глядел сквозь неё на солнце, что-то ворчал, но дал сдачи рубль, а насчёт двугривенного сказал, что двугривенного нету.
Захаров решил не спорить – пусть пропадает двугривенный – лишь бы только скорее сплавить с плеч всё это дело и с облегчённой душой убраться домой.
Однако так не вышло.
Бухгалтер поднялся по лестнице во второй этаж и только что собирался пройти по коридору в конец к двери, на которой была надпись: «заведующий – приём от 2 до 3», как мимо него промчалась курьерша, бормоча что-то вроде… «вот так-так!», и скрылась. Лишь только показалась заветная дверь, бухгалтер остановился, как будто прилип к полу, и выпучил глаза. Дверь была полуоткрыта и вся облеплена людьми. Они прилипли к щелям, и лица у них были искажённые. Потом вдруг вся компания кинулась бежать и рассеялась в явном ужасе, кто куда. Загремели двери по коридору. Захаров отчётливо слышал, как визгнула женщина, а пронёсшийся мимо него знакомый заведующий сектором был в таком состоянии, что явно не узнавал людей.
«Распекает?» – подумал Захаров и, движимый неодолимой силой, заглянул в дверь. Заглянув, тут же сел на стул, потому что ноги подкосились.
В комнате теперь находились трое.
Увидев Захарова, красавица, в которой нетрудно было узнать личную секретаршу заведующего, взрыдала, а затем и вскричала:
– О, Боже! Боже! Боже! Да где же он?
Тут грянул телефон на столе и холодный пот потёк по спине бухгалтера. Костюм, протянув руку, снял трубку, поднёс её к пустоте над воротником и голосом, совершенно похожим на голос заведующего, взревел: «Да!» Затем захлопал рукавом по столу и закричал раздражённо: «Двадцать раз я говорил, чтоб они прислали мне, лично мне!» Тут швырнул трубку на вилку и, уставившись на Захарова, спросил грозно:
– В чём дело, товарищ? Я не принимаю!
Красавица вскочила и, указывая рукой на костюм, рыдая и топоча ножками, вскричала:
– Вы видите?! Видите? Спасите его, верните! О, Боже! – стала ломать руки.
Из коридора донеслись тревожные голоса, затем кто-то сунулся в дверь, охнул, кинулся бежать.
– Я всегда останавливала, когда он чертыхался, – в отчаянии кричала красавица, терзая носовой платок, – вот и дочертыхался! Проша!
– Кто вам тут «Проша»? – спросил страшным голосом костюм.
– Не узнает! Не узнает! – взрыдала красавица.
– Попрошу не кричать в кабинете, – заходясь, сказал костюм в полоску.
Красавица зажала рот платком, а костюм невидимой кистью подтянул к себе пачку бумаг и стал размашисто и косо ставить какие-то пометки на бумагах.
«Резолюции ставит!» – подумал бухгалтер, и волосы его шевельнулись. Красавица ещё что-то пискнула, но костюм так злобно рыкнул, что она умолкла. Но, движимая желанием рассказать, она зашептала Захарову:
– Приходит сегодня какая-то сволочь толстая, похож на кота, и прямо ломит в кабинет… Я говорю: «Вы видите надпись, гражданин?» А он влез, говорит: «Я уезжаю сейчас…» Ну, Прохор Наумыч, он человек нервный несколько. Вспылил. Он добрейшей души человек, но нервный. «Понимаете вы русский язык, товарищ? Что вам надо?» А этот нахал отвечает, вообразите: «Я пришёл с вами поболтать!» Как вам это покажется? А? Ну, тут Прохор Наумыч не вытерпел и крикнул: «Да вывести его вон, чтоб меня черти взяли!» Тот, вообразите, этот негодяй, улыбнулся, и в ту же минуту Прохор Наумыч исчез, а костюм… – и здесь красавица разрыдалась и затем понесла какую-то околесину о том, что нужно немедленно звонить, про каких-то врачей, уголовный розыск…
Захаров вдруг поднялся, задом скользнул в дверь и, чувствуя, что близок к умопомешательству, покинул управление. И очень вовремя, по лестнице навстречу ему поднялась милиция. Другой на месте Захарова уже тут сообразил бы, что на сегодняшний день лучше выйти из игры и никуда больше не ходить, но бухгалтер, во-первых, был недалёк, а во-вторых, добросовестен. Проклятый портфель, в котором лежало 17 тысяч вчерашней кассы, жёг ему руки. Захаров, чего бы это ни стоило, хотел сдать казну и поэтому пешком, в известковой пыли, пробежал с Остоженки в Ваганьковский переулок и явился в отдел сметы и распределения того же управления с целью избавиться от денег, распиравших портфель.
Отдел сметы разместился в облупленном особняке и замечателен был своими колоннами. Но не порфировые колонны в этот знаменитый день поражали посетителей отдела.
В вестибюле сбилась целая кучка их и, открыв рты, глядела на барышню, продающую под колонной литературу. Барышня эта плакала и что-то злобно пыталась рассказать. Второе из ряда вон выходящее обстоятельство заключалось в том, что из всех комнат особняка нёсся непрерывный грохот телефонов, к которым, по-видимому, никто не подходил.
Лишь только Захаров оказался в вестибюле, барышня прервала рассказ, истерически крикнула: «Опять!» – и вдруг запела дрожащим сопрано:
– Славное море, священный Байкал!
Курьер, показавшийся на лестнице со стаканами на подносе, выругался коротко и скверно, расплескал чай и запел в тон барышне:
– Славен корабль, омулёвая бочка!..
Через несколько секунд во всех комнатах пели служащие про славное море. Хор ширился, гремел, в финансово-счётном секторе особенно выделялись два мощных баса. Аккомпанировал хору усилившийся грохот телефонных аппаратов и плач девицы.
– Молодцу плыть недалечко! – рыдая и стараясь стиснуть зубы, пела девица.
Курьер пытался прервать пение, вставляя матерные слова, но это ему плохо удавалось.
Прохожие в переулке стали останавливаться, поражённые весельем, доносившимся из учреждения. Группа посетителей под колоннами, дико вытаращив глаза, смотрела на поющую девицу. Улыбки блуждали по лицам. Лишь только первый куплет пришёл к концу, пение оборвалось, курьер получил возможность выругаться, выпустил несколько ругательств подряд, схватил поднос и исчез.
Тут в парадных дверях показался гражданин, при котором тут же в группе посетителей зашептали «доктор… доктор приехал»… и двое милицейских.
– Примите меры, доктор! – истерически крикнула девица.
Тут же на лестницу выбежал секретарь и, видимо сгорая от стыда и растерянности, начал говорить:
– Видите ли, доктор, у нас случай массового… – но не кончил, стал давиться словами и вдруг запел неприятным козлиным тенором о том, что Шилка и Нерчинск нестрашны теперь…
– Дурак! Дурак! – крикнула девица, но не объяснила, кого ругает, а вывела руладу, из которой явствовало, что горная стража её не поймала.
Недоумение разлилось по лицу врача, но он постарался совладать с собой и сурово прикрикнул на секретаря:
