– Жене… говорить буду, – выдохнул умирающий, и порыв ветра достиг разгоряченных щек Донаты. – Умру я. Тяжко тебе одной, Ветта, детей будет растить… Но помогу тебе – одного с собой заберу. Выбирай – которого…
Сияние, исходящее от умирающего, погасло. Но в окна уже заглянул рассвет. И в неверном свете наступающего дня Доната увидела, как без чувств упала белая, как сама смерть, вдова.
– Не хочу я ни в какую деревню! Хватит с меня деревень! – Доната не кричала, она шипела от злости. Но подтверждая серьезность своего решения, сурово топнула ногой. – Хуторок вчера был – загляденье, а как все вывернулось? До сих пор лицо этой женщины стоит перед глазами!
– А ты что же, решила, что можно пройти по жизни с завязанными глазами и заткнутыми ушами? Везде, сплошь и рядом что-то происходит, и не всегда это сказочный домик в подарок! – он в отместку тоже жестко сузил глаза. – Хочешь, чтобы тебя это не касалось – живи в мире со своей душой! Умей приказать себе не принимать близко к сердцу. А то не ты сердцу хозяйка – а оно над тобой!
– Как это? – она оторопела.
– А вот так это! Что проку от твоих страданий? Сочувствие к другому – это умение подать кусок хлеба к обеду, а не лить с ним вместе слезы, глядя на него коровьими глазами!
– Вот по-твоему и выходит, что ни сочувствие, ни жалость уже никому не нужны!
– Помогло разве кому-то твое сочувствие? Сына ты у той матери от смерти спасла? Людям помощь нужна, а помочь не можешь – в сторону отойди, им и без тебя тошно.
– Понятно. Понятно почему вы все такие жестокие, и доброта вам – слова бесполезные! В ваших словах, да и делах тоже – одна ненависть царит! Меня эта Истина не касается – и слава Свету, а что у соседа пацан умер, так нечего и переживать – нового ему не подаришь! Так?
Ладимир в сердцах пнул ногой камень и тот, перевернувшись в поднятой пыли, отлетел в сторону.
– Так, – наконец, он кивнул головой. – Каждый сам живет со своей Истиной, и до чужой ему дела нет. А если чужую на свою шею взваливать – жизни не хватит.
Доната вдруг широко улыбнулась.
– Врешь ты все. Наговариваешь на себя, Ладимир. Ради чего ты спасал меня тогда в деревне, от костра? Если, как ты говоришь, тебе до чужих бед и дела нет?
– Тут все понятно, – меряя шаг за шагом, он покосился на Донату. – Ты меня спасла, я тебя. Это благодарность. На ней земля держится. Вот и Гурьян тебя отблагодарил, как положено, и тем жизни наши спас. А оказался бы неблагодарным, мы бы погибли, но и ему бы воздалось сторицей.
– От кого это?
– Известно, от кого. От Отца Света. Не любит он неблагодарных – греха страшнее нет.
– Понятно. Значит, девку убить молодую из-за золотых побрякушек – грех еще не так чтобы очень.
– Конечно. А вот если девка тебя любовью одарила, а ты взял, да по голове ее тюкнул, а денежки себе забрал – вот это грех страшный. За это можно после смерти и Мусорщиком стать.
– Ну, как мы видели, Мусорщиком можно и просто так стать, пожеланием любимого батюшки.
– Много ты знаешь, – прищурился Ладимир. – Не все нам рассказывают.
– Странно у вас получается, – начала она, но он ее перебил.
– У вас, да у вас… Заладила. Сама ты – не человек что ли?
– Я? – она растерялась. – Человек, конечно. Только…
– Людей не любишь, – продолжил он, и она споткнулась.
– Почему это?
– Видно.
– А за что вас любить-то?
– Конечно. Не за что нас любить. Но и в сопливом сочувствии мы не нуждаемся. Переживем как-нибудь без него. А то пацана, которого мать на смерть выбрала, пожалела, а предупредить людей о том, что Мусорщика можно убить его же оружием – не предупредила. А может, и помогло бы, если бы знали. Вот оно твое сочувствие – над трупами слезы лить… Все там остались. И Якоп, который нас пожалел и с собой взял, бесплатно, между прочим. И Парфен, и Кирик. И Марица…
Доната дважды открывала и закрывала рот, но возразить не решилась. Вот так не выпалишь человеку, что внутри тебя живет демон. Все равно, что приговор себе смертный подписать. Ладимир, может, никому и не скажет, но единственного… человека на этом свете потерять… Нет, не готова она еще к такой откровенности. И вряд ли будет готова когда-нибудь. Пусть лучше думает про нее что угодно. Зато рядом идет.
Меж тем Гелион клонился к закату. Пора было подумать о ночлеге. Ладимир так и не ответил, где он собирался ночевать. Складывалось впечатление, что невзирая на ее нежелание, все же ведет он ее в сторону ближайшей деревни. Ну, не на ту напал. Хватит с нее деревень. Вот у неказистой рощицы дорога круто влево берет. Там у поворота наверняка найдется местечко для ночлега. А хочет идти в свою деревню – пусть идет. Она утром встанет пораньше, обойдет людное место и встретит его с другой стороны.
– Я вот чего не пойму, – Ладимир запустил пятерню в густые волосы. – Если людей так не любишь, какого, извини, хрена, ты в Гранд идешь. Это тебе не Здравинка. Это большой город. Не Бритоль, конечно, но город большой. Куда там от людей денешься? Тебе бы, наоборот, в лес настоящий податься, да всю жизнь там и прожить, забот не зная. Что тебе заботы – ни родственников, ни Истин никаких…
Он не договорил, а она не взорвалась в ответ на обидные слова.
У самого поворота их поджидал мужичок, роста невеликого – Донате по грудь. Холщовая рубаха в грязных пятнах от долгой дороги, заправленная в видавшие виды штаны. Сапоги растоптанные, видно даже, как один совсем прохудился, раззявил гвоздистую пасть – каши просит. А глаза у мужичка озорные, а щеки
