Сергей Булыга
Дикенц
(экс-партикулярный советник рассказывал)
Было это прошлым царствием. Я по грамотной части служил, а если точнее, то вел доступную газету «Биржин Глас» – на курительной бумаге, в два полуразворота, три деньги за нумер, а всего тиражу пятьсот штук. Читали нас извозчики, маркеры, белошвейки, отставные солдаты, вдовы, бывшие купцы… ну и цензор, конечно. Звали его Иван Ступыч Рвачев, натура тонкая, зоркая, бывший морской интендант.
Но к делу. Итак, работа была скучная, печатали по большей части дрянь – про пожары, про кражи, поминки. И, опять же от скуки, на читательские письма отвечали: кому сон разгадаем, кого научим борщ варить, кого печатным словом с именинами поздравим. Я бы и рад был чего-нибудь такого заковыристого выдать, да где его взять? Денег в редакции мало, бескормица, репортеров нанять не могу. А посему что где на улице услышу, то и сую в нумер. Устал, избегался.
И вот сижу я как-то раз в кабинете и смотрю в окно. Помню, черная кошка на крышу соседнего дома залезла. Эх, думаю, сейчас возьму чернильницу да брошу – авось попаду! Но только я начал примеряться…
Как вдруг ко мне стучат!
– Войдите, – говорю.
Входит рыжий блондин. Цилиндр, баки, пелерина, тросточка. И виской от него разит. Бойко глянул на меня и представляется:
– Я Дикенц.
Я чернильницу отставил, говорю:
– Ну и чего изволите?
А он опять:
– Я Дикенц!
Как потом оказалось, Карп Дикенц. Но я тогда его еще не знал и говорю:
– Простите, не имею чести, – и хмурюсь надменно. Потому что много их тут всяких ходит.
А он подает мне бумаги и говорит важным голосом:
– Это мои рекомендательные письма. Извольте ознакомиться.
Я взял, просмотрел. Бумаги иноземного наречия. Наречий я не знаю. Как быть? Поэтому пока что осторожно говорю:
– Весьма изрядно. Ну, а к нам вас чего привело?
– Желание сотрудничать.
И тут же сел без спросу, закурил вонючую сигару, в чернильницу пепел стряхнул. Я терплю. Думаю: квартального всегда позвать не поздно. Говорю:
– Быть может, матерьял имеете?
– Имею, – отвечает. И подает бумаги. Нашего наречия. Читаю…
Мать честная! Нынче утром бранд-поручика Истошкина в ресторации «Шафе» арестовали. Он третий день подряд всех вчистую обыгрывал, вот местный шулер и не выдержал, донес. Пришли, обыскали – и точно! В рукаве нашли подменный шар. А как взялись этот шар пилить, так он, слоновья кость, начал кричать, стал пощады просить! Вызвали лейб-медика, тот сделал трепанацию… и вытащил из шара человеческий мозг! На допросе поручик признался – это он свою любовницу Марфену в шар запрятал, дабы она могла ему подыгрывать. Он на ней потом жениться обещал, и дура-баба согласилась…
Я прочитал, головой покачал. Говорю:
– Сомневаюсь. Рвачев не одобрит. Мы люди подневольные, под цензором. И, опять же, печатное слово. Нельзя!
Дикенц встал и отвечает:
– Ваше право. Но вот на всякий случай вам моя визитка.
Оставил на столе лощеную бумажку и ушел. Я глянул. На бумажке: «Карп Дикенц, репортер. Обжорный переулок, дом повитухи Девиной, шестой этаж, под крышей».
Ну ладно, думаю, под крышей так под крышей. Взял новое перо и написал статью про то, как солить рыжики. Сдал в типографию, сходил в трактир, лег спать.
Но не спалось! И не зря – назавтра все газеты про Истошкина писали и имели на этом завидный успех. А у меня разносчики полтиража обратно принесли. Истошкина сослали на галеры… а я взял визитку и пошел по тому адресу.
Дикенц и вправду жил под самой крышей. Вхожу, а он лежит на кушетке в подштанниках, а на полу валяются бутылки с виской и уже без виски. На подоконнике мухи, в углу табуретка с закуской, а он сигару курит и пасьянс раскладывает. Увидел меня, ухмыльнулся.
– Садитесь, – приглашает.
Я сел. В другой бы раз я сатисфакции потребовал – страсть не люблю, когда меня в исподнем принимают, – а тут молчу.
А Дикенц:
– Виски не желаете?
– Нет-нет, – говорю, – я на службе.
– Прискорбно.
– Согласен, – говорю уже сердито. И сразу в лоб: – А вы согласны у меня работать?
Он молчит. Глаза у него желтые, холодные. Ну, думаю, сейчас отбреет! Но нет, говорит:
– Да, согласен. А условия мои такие: двадцать пять процентов с оборота. Годится?
Но я только руками развел, возражаю:
– А где его взять, оборот?
А он:
– Это уже мои заботы. Вот вам, кстати, новый матерьял! – и подает листок.
Я читаю. Так, так… Из-за моря сороки летят, невозможно несметная стая. Будут в городе всё яркое, блестящее хватать, так что не худо бы и приготовиться.
Я прочитал, молчу. Дикенц курит, желтым глазом не моргая смотрит. Эх, думаю, рискну!
И по рукам ударили.
Назавтра мои верные читатели всё яркое, блестящее припрятали. Сороки ровно в полдень налетели. И было их так много, что аж небо потемнело. Налетели, всё, что плохо лежало, схватили – и дальше полетели. Стонут, негодуют горожане… Но не все! Я, к примеру, довольный сижу. Ибо следующий нумер на две тыщи экземпляров распечатал и знаю – остатка не будет: Дикенц новые новости дал.
И с тех пор мы зажили как в сказке! Дикенц матерьялы носит, я их в типографию сдаю, станки печатные стучат, разносчики на улице кричат – ибо им прохожие проходу не дают, «Биржин Глас» так и рвут. Богатеем! Снял я себе новую просторную квартиру, в ресторациях обедаю, на тройке в редакцию езжу, а вечерами раздаю визиты. И куда ни приеду, везде меня ждут, везде шампанское подносят, везде с дочерями знакомят. Заедешь, бывало, и тут же:
– Ах, ах! Да вы садитесь, отдыхайте. На вас же лица не осталось. Дася, душечка, где ты? Открой клавикорды, сыграй нам что-нибудь занятное.
И вот сижу я, чай шампанским запиваю, на Дасины голые плечи смотрю… и вздыхаю. Но это совсем не про плечи. И вообще не про Дасю, и ни про кого из них другую. А это я опять про этого рыжего Дикенца думаю, не идет он у меня из головы! Потому что, думаю, нечисто всё это. Откуда он, шельма, столько новых, самых наилучших новостей берет, где и когда их собирает? Ведь я же точно знаю, что он целыми днями лежит на кушетке в подштанниках, сигары курит, виску хлещет. Курьеры, и те удивляются: «Ловок ваш Дикенц!» – смеются. Им-то что, они знай себе скалятся, их дело сторона. А что, если нужные люди за дело возьмутся? Что, если выяснят, что Дикенц с иноземными шпионами схлестнулся? Будут мне тогда новости, будут! Будут мне и тиражи – тысяч на пять шпицрутенов. Ох, лучше не думать. Спаси нас, св. Кипятон!
Вот так вот, бывало, сижу на визите, молчу. Ко мне и с вопросами, ко мне и за советами, а то и альбом подадут – мол, черкните на память. Черкну, откланяюсь, отбуду.
И дома не сладко. Запрусь в кабинете, сижу за столом без свечей и молчу. Кухарка под дверь подойдет, поскребется и шепчет:
