день, ходил в махровых эполетах… А вот зато теперь, вне себя от досады подумал сержант, он и есть простой сержант, и, как совершенно справедливо когда-то сказал Оливье, он болван, который только и знает, что размахивать саблей и орать про капусту! Только какая здесь теперь капуста! Ничего здесь нет – и ничего не будет! Это его последняя кампания, карты не врут! И правильно! Кто он такой? И на что он способен? Да ни на что! Вначале он потерял армию, затем попал в плен к дикарям, затем начал терять своих солдат, затем губить чужих… А что, разве он только что не бросил в беде гвардию? А теперь еще эта шпионка – и она вертит им как хочет! Доколе это будет продолжаться?! И вообще…
Ну, и так далее. То есть тогда сержант был очень зол, прежде всего, конечно, на себя, и долго, даже очень долго ехал молча… А потом, не утерпев, вдруг начал говорить. Да еще как – без удержу!
– Мадам! – так начал он. – Да, я, наверное, излишне подозрителен. Но это, поверьте, не от дурного нрава и даже не от отсутствия должного воспитания. Хотя, надо признать, никто меня особенно и не воспитывал, я рос, как бурьян. Я подозрителен от своей… Ну, скажем так: от своей простоты. Прост от рождения, не замутнен, как говорится, науками. А тут еще война! – продолжал он всё громче и всё больше увлекаясь. – Мундштучь, в седло, справа по трое заезжай – и под картечь. Характер начинает портиться, кругом враги, а ты, неуч, болван… – Но тут он спохватился и воскликнул: – Нет! Что это я говорю? Всё не так уж и просто, как некоторым бы хотелось! – И, усмехнувшись, продолжал: – Нет, кое в чем война определенно пошла мне на пользу. Вот, например, когда я уходил служить Директории, то я и представить себе не мог, что наша земля такая большая. Ну а потом убедился в этом лично. Я шел и шел и шел по ней, шел восемнадцать лет, дошел до Москвы, и там те, кто ничего еще не понял, кричали: «Вот, он, край света!». Но я-то уже знал, что царские фельдъегеря по полугоду скачут на восточную окраину империи и обратно, и что в Сибири еще даже и не слышали о нашем походе. А потом, когда я лежал в лазарете, то как-то подумал: зачем я так долго воюю, куда мне столько земли? Мне нужно ведь совсем немного! А если бы задело чуть повыше, тогда и вовсе вот сколько: два шага в длину и приклад в ширину… Но самое страшное – это другое, Мадам. Что, если кончится война? Вот я люблю вспоминать о своем винограднике, но это неправда! Я уже не смогу там работать, я знаю, он мне надоест за неделю. И что мне тогда делать? У меня ведь нет никаких накоплений, Мадам, и никакого наследства у меня не предвидится. Значит, мне нужно будет зарабатывать на хлеб вот этими руками. Но как? Ну, допустим, я неплохо знаю лошадей. Но в конюхи, пусть даже к императору, я ведь не пойду! И вот что тогда? Я видел всю Европу, Мадам, и, значит, я могу… – тут сержант сам себе улыбнулся, но все же сказал: – Могу обучать географии.
Однако Мадам и не подумала улыбаться в ответ, а только с грустью посмотрела на Дюваля.
– А что?! – продолжал сам над собой насмехаться сержант. – Вот завтра же в ближайшем селении я соберу всех тамошних детей и скажу: «Друзья мои, в вашей прекрасной, но суровой Польше…»
Мадам, не удержавшись, усмехнулась.
– Что с вами? – удивился сержант.
– Так, ничего. Но это не Польша. Здешние земли зовутся Литвой.
– Да-да, конечно, я просто запамятовал, – согласился сержант. – Это – Литва…
– Однако литовцы здесь не живут, – продолжала Мадам.
– Но, простите…
Мадам улыбнулась.
– Да, да, – продолжала она, – это так. Русские называют здешних местных жителей поляками, поляки – русинами, потому что как те, так и другие считают местное наречие чужим: поляки – русским, а русские – польским. А на самом же деле это просто свое, особое, местное наречие. Да и по вероисповеданию здешний народ не католик, как поляки, и не православный, как русские. Здесь живут униаты.
– Кто, униаты?! – переспросил Дюваль. – Никогда про таких не слыхал!
– А Косцюшко?
– Тот самый Косцюшко, который столь славно воевал с русскими? – удивился сержант. – Как же, как же, знаем! А после он… А после что?
– А после он отказался служить Наполеону, – подсказала Мадам. – Причины называют разные. Так вот этот самый Косцюшко был крещен по униатскому обряду. Уния в переводе с латыни означает единство. Однако именно единства никогда не было и до сих пор нет в этой несчастной стране.
– Да! – помолчав, сказал сержант. – Вот я и еще раз убедился в том, что ничего, кроме строевого устава, не знаю. Так какой же тогда из меня учитель? Остается одно: воевать. Ведь так, Мадам?
Мадам не отвечала. Сержант тоже молчал, рассеянно смотрел по сторонам и думал, насколько же эта страна для него чужая и непонятная. Ну еще бы! Это же Литва, где совсем нет литовцев, где формируют легионы добровольцев для Великой Армии и в то же время лес полон партизан! И где встречаются такие странные женщины! Ведь в самом деле, продолжал думать сержант, мельком глянув на Мадам, вот кто она такая? Одни верят в то, будто она Белая Дама, то есть местная злобная фея, жестоко убивающая чужеземных солдат. Другие же не без оснований считают ее русской шпионкой. А сама же она не так давно уверяла, что она служит в разведке французской. Но женская память короткая, подумал с усмешкой сержант, и поэтому вот она уже утверждает, будто она и понятия не имеет о том, кто такие Оливьер и Лабуле. А что она тогда делала в том доме при переправе? Искала брошь? Нелепей отговорки не придумаешь! То есть, заявляя подобные вещи, он держит его за глупца! Подумав так, сержант почувствовал, что щеки у него краснеют. И еще он успел подумать, что сейчас нужно молчать…
Но было уже поздно! Он уже повернулся к Мадам и спросил:
– А скажите, сударыня, что это была за брошка такая, которую вы потеряли во время нашей встречи с господином полковником?
– Брошка как брошка, – сказал Мадам ровным голосом.
– Так стоило ли тогда из-за нее так беспокоиться? – спросил сержант.
– Вот и я то же самое подумала, – ответила Мадам. И улыбнулась. Посмотрела на сержанта, еще раз улыбнулась и сказала: – А я знаю, что вы думаете. Вы по-прежнему не верите ни единому моему слову. И это меня очень печалит. Но, поверьте, сержант, в жизни иногда случаются такие обстоятельства, что о них никак нельзя говорить. Ведь правда же?
– Ну! – усомнился сержант. – Я не знаю! Мне кажется, что если твоя совесть чиста, то чего тут скрытничать?
– Э! – покачала головой Мадам. – Если бы всё было так просто! Да вот вы даже посмотрите на себя, сержант! Не нужно обладать такой уже особой проницательностью, чтобы сказать вам: вы совсем не тот, за кого себя выдаете.
– А за кого я себя выдаю? – удивился сержант. – За себя, за кого же еще! Как меня зовут, вы знаете. И в каком я чине, тоже. И из какого я полка.
– Это всё так, – согласилась Мадам. – И это всё правильно. Так что вы теперь скажите мне вот такую мелочь: а при каких это обстоятельствах вы познакомились с господином Лабуле летом 1807 года в Тильзите? И кто был этот пьяный казак? То есть русский подданный, если казак. Потому что казачьих частей в Великой Армии я еще ни разу не встречала. Так кто был этот казак? Что было между вами общего? И не нанесло ли это какого-либо ущерба нашему могущест…
А вот дальше она уже не договорила! Это, наверное, произошло из-за того, понял сержант, что у него кровь бросилась в лицо. Он тогда, наверное, очень сильно покраснел – так сильно, что Мадам испугалась! И воскликнула:
– О, ради Бога, простите! Язык мой – враг мой, я это знаю! Еще раз простите меня, Шарль!
И тут она даже схватила его за руку. Сержант виновато улыбнулся, сказал:
– Пустяки, Мадам! И вы здесь не при чем, а это старая рана, контузия. Бывает иногда. Но, повторяю, это пустяки. Я тогда даже в лазарет на обращался.
– А когда это было?
– Давно. Уже больше пяти лет тому назад, под Фридландом. Тоже, кстати, зима тогда была просто лютая. А с провиантом, может, было даже еще хуже, чем сейчас. Но мы тогда наступали, Мадам, и поэтому никто ни на что не жаловался. Так что когда я теперь слышу все эти разговорчики о том, что, мол, это русский бог нас наказывает, что здесь невыносимые условия, я только улыбаюсь и говорю: а вспомните седьмой год, друзья мои, вспомните! И, знаете, всё это сразу как-то само по себе прекращается. Вот так! – сказал сержант. – Седьмой год: Фридланд, Тильзит! Вершина нашей…
И вдруг замолчал. И, отвернувшись, с крайним раздражение подумал, что и в самом деле люди порой
