самых приятных. И выглядело это вот как: съев и вторую гусиную ногу, Мадам некоторое время молчала, а после спросила:
– А почему это теперь, после стольких неожиданных событий, вы ни о чем меня не спрашиваете?
– Да потому что я и так уже многое понял, – ответил сержант.
– Ну а что именно? – тут же спросила Мадам.
– Да вот хотя бы то, – улыбаясь, ответил сержант, – что эти люди, которых мы только что встретили, вам очень хорошо знакомы. И давно!
– То есть так же, как вы Оливьеру? – спросила Мадам.
– Но при чем тут Оливьер?! – удивился сержант.
– А при чем Тильзит и карты? И пьяный казак? – с улыбкой спросила Мадам. И, не давая сержанту опомниться, воскликнула: – О, тайны, тайны! Кругом одни тайны! Всесильный Лабуле и никому не известный Дюваль – что между ними общего? То есть вот вам еще одна тайна! О, многое бы я дала, чтобы узнать, что здесь за тайна! Да, думаю, и Оливьер, он тоже бы не поскупился!
– Ну, положим, Оливьеру это ни к чему! – сердито возразил Дюваль. – Это ему и так давно известно!
– А что именно? – опять очень быстро спросила Мадам.
И тут сержант, наверное, опять очень сильно покраснел. По крайней мере, он тогда был просто вне себя от гнева! За свою глупость – и на себя же, конечно. Но, не желая радовать Мадам, он на этот раз уже ничего не сказал, а только особенно тщательно огладил усы и посмотрел вперед, на дорогу. А Мадам без всякой гордости, а просто так, как о само собой разумеющемся, сказала:
– Вот видите, сержант, я опять оказалась права. Я ведь уже однажды говорила, что жизнь порой предлагает нам такие обстоятельства, что после нам не только из них не выбраться, но и еще никому толком не объяснишь, как мы в них очутились. Не правда ли?
Сержант молчал.
– Значит, правда, – сказала Мадам. – Поэтому у я вот что вам на будущее предлагаю: давайте же не будем один другого мучить, то есть расспрашивать о прошлом. То есть отныне так и порешим: и вы молчок, и я. Договорились?
– Но…
– Договорились!
Вот и молчок с тех пор. Сержант украдкой вздохнул и так же украдкой посмотрел на Мадам. Мадам, ехавшая рядом с ним, едва держалась в седле от усталости. Темнело. Поднимался ветер, начиналась метель. Колючий снег летел прямо в лицо, а солдаты вроде бы опять начали всё больше и больше отставать. Сержант обернулся и велел им поторапливаться. Чико за всех пообещал, что приказание будет исполнено. Эти слова он прокричал, и даже отдал честь, как в доброе старое время. Но как только сержант отвернулся…
Чико вполголоса добавил:
– Как же, как же! Нашли дураков! Да только хватит с неё и вас, любезный господин сержант, а нас попросим оставить в покое! Разве не так, друзья мои?!
Это последнее Чико сказал уже очень строго и так же строго посмотрел на остальных солдат. Остальные, конечно, молчали. Ну, еще бы! Ведь спорить с Чико бесполезно, это уже каждый из них хорошо знал на собственном опыте. Кроме того, как им теперь казалось, Чико, похоже, был прав. А его правда заключалась вот в чем: никуда им из этой метели не выбраться и никого им здесь не встретить, то есть никто им не поможет, потому что эта женщина (которая на самом деле сами знаете кто) будет их вот так вот вести и вести, следы их запутывать и силы из них выматывать до той самой поры, пока они не упадут без сил и не замерзнут насмерть! Да, вполне возможно, что со стороны это слушается несколько дико. Может, дико еще даже потому, что это его предположение здесь, в рукописи, высказано сразу. А Чико ведь не так его высказывал, а по частям. Так, вначале, когда они еще только взялись есть гуся, Чико уже испортил им аппетит, сказав, что вот, мол, опять Мадам всех околдовала, даже гайдуков: сказала запретное слово – и те не стали стрелять. И это очень хорошо, сказал было Гаспар, очень благородно с ее стороны. Но Чико тут же обозвал Гаспара болваном и сказал, что у Мадам свои расчеты, что она считает их своей добычей и ни с кем делиться ею, то есть ими, не желает. А потом, когда все с ним в этом согласились, точнее, просто не решились спорить, вот тут-то всё и началось! Чико рассказал добрый десяток самых ужасных историй про здешних ведьм и про те способы, которыми они пользуются для завлечения жертв. Из его слов получалось, что главное средство – это довести жертву до состояния полной невменяемости. Вот как, к примеру, сейчас наш сержант, тут же добавил тогда Чико и предложил любому желающему окликнуть господина сержанта. После двух неудачных попыток (Франц и Гаспар) солдаты крепко призадумались. Дальнейшим предсказанием Чико было то, что скоро поднимется ветер и начнется метель. И метель не заставила себя ждать. И ветер становился все сильней, а лошади все чаще останавливались. Настроение у солдат испортилось окончательно. А Чико и не думал умолкать! Желая ободрить товарищей, Чико, кроме всего другого прочего, сказал, что их господин сержант – крепкий орешек, его так просто не возьмешь, и поэтому когда он почует, что его дело совсем дрянь, то он тогда обернется и позовет их на помощь. Но позовет не просто, а как-нибудь хитро, чтобы не насторожить эту проклятую ведьму…
И только Чико такое сказал, как сержант вдруг обернулся и велел им подтянуться. То есть быть к нему поближе! После такого совпадения спорить с Чико совсем не хотелось. А Чико уже учил дальше – сказал, что не все еще потеряно, что пока сержант жив, ведьме их не достать, и поэтому они еще могут бежать – все равно куда, то есть куда глаза глядят, только бы подальше от нее!
– А подальше, – вдруг спросил Гаспар, – это куда? В какую сторону?
И в самом деле, в какую? Чико остановил лошадь и начал осматриваться. Только разве можно было что-нибудь рассмотреть в такой ужасной снежной круговерти? Вот Чико и помалкивал, смотрел по стороне и думал всякое!
И сержант тогда тоже молчал. Хотя, думал он, это не дело, нельзя так распускать дисциплину, надо остановиться, подождать их – и высказать все, что он о них думает! Ну и скажет, дальше думал он, и что это изменит? И вообще, что он от них может требовать, когда он сам так до сих пор не выполнил своего главного обещания – не доставил их в ставку!? И вообще, он ничего для них не сделал – не накормил, не обогрел и не дал отдохнуть! Ну да это, подумал сержант, не так страшно. Даже, если не кривить душой, то какое ему сейчас дело до крепких и битых солдат, когда рядом с ним одинокая, слабая женщина, которая, конечно же, очень устала! И поэтому, не говоря ни слова, сержант осторожно взял ее за локоть – Мадам не возражала, – и так они, довольно-таки близко друг к дружке, поехали дальше. Конечно же, молча. Мадам тогда, возможно, даже задремала…
А сержант вдруг почувствовал, что у него начинается жар! Быть может, виной тому был пронизывающий ветер, а может голод, а может, что-нибудь еще… Но скорее всего, во всем была виновата немалая растерянность сержанта, потому что он вдруг живо себе представил, как они наконец-таки встретят ту самую, долгожданную колонну, и как… Ну, конечно! – как его солдатам, всем до единого, откажут в отставке! Потому что, скажут, вы же сами видите, какой сейчас некомплект, а время очень тяжелое! Потом у них отнимут лошадей. И это тоже объяснят тоже тяжелым положением, только теперь продовольственным. И только потом уже приступят к главному. И это будет так: господин генерал Дюбуа, шеф личной полиции императора, похлопает сержанта по плечу и прикажет вернуть доблестному – а именно так он и скажет – вернуть доблестному герою эполеты. Те самые, добавит он, тильзитские! И широко улыбнется. А сержант покраснеет и скажет: «Простите, генерал, но я ведь просил о другом!». На что господин Дюбуа недовольно поморщится и ответит: «Нет-нет, мой дорогой полковник! Тут и обсуждать-то нечего! Государственный преступник – он и есть государственный преступник. Уведите ее!» И вот тогда сержант, только теперь уже сам, без Оливье, вот так вот обеими руками возьмется за эти чертовы, махровые… Нет, подумал сержант, так не будет. А будет вот как: он просто опустит голову и промолчит, он не посмеет спорить с Дюбуа. И это не потому, что он его боится или там что-то еще – вовсе нет! А просто это в него так уже въелось за все эти шестнадцать кампаний, что теперь уже ничего ему с собой не поделать. И поэтому, чтобы того не случилось, лучше ему вообще туда не ехать. Может, даже лучше сейчас сразу спешиться и бросить пистолеты, снять саблю и кивер, сорвать нашивки, лечь в сугроб – желательно ничком – и притвориться мертвым, у него получится! Вот какие тогда были у сержанта мысли – совсем невеселые. Поэтому он тяжело, но в то же время украдкой вздохнул, медленно повернул голову и посмотрел на Мадам. И Мадам тоже смотрела на
