сидеть в гостиной, раскладывать пасьянс на женихов и ждать… но не в снегу же, черт возьми!
– Вы заболеете, – сказал сержант как можно строже.
– Пустое, – едва улыбнулась Мадам. – Я дальше не пойду.
– Так вы желаете… – начал было сержант, но тут же смутился.
Мадам обиделась. Сказала:
– А вы, небось, воображаете, что я вас преследую. Нет, мой сержант! Просто… Ну почему вы меня не подождали? Я же сказала: я вам помогу, добуду провиант, а вы… Нехорошо, сержант!
Сержант смутился. И подумал: надо же!
А Мадам, теперь еще увереннее, продолжала:
– Но это не все. Ну да, вы сами виноваты! Потому что как только вы ушли, так у меня сразу же… Ну, в общем, у меня в итоге всего и осталось… только вот это, – и она расстегнула шубу, достала из-за пазухи маленький узелок и сказала: – О, даже еще теплые!
Сержант осторожно спросил:
– Что это?
– Пирожки. С вареньицем. Желаете?
Сержант молчал. И лицо у него, наверное, сильно изменилось, потому что Мадам поспешно сказала:
– О, нет, поверьте, это не насмешка! И если не хотите, не берите. А если вы спешите, так ведь тоже… Я же вас не держу, ваше дело военное. Да! – и она опустила глаза.
Она не притворялась, не хитрила. Она просто вдруг ощутила всю свою усталость, безысходность и полную покорность судьбе. Так и подумала: уйдет, так и уйдет, будь что будет!
А сержант подумал и сказал:
– Да! И действительно! – и сел рядом с Мадам. Мела метель. Они сидели и молчали… Потом сержант опять сказал: – Так я бы это… Пирожок. Если позволите.
– Конечно, – тихо ответила Мадам, намеренно глядя в сторону, и развернула узелок.
Пирожки были маленькие и, надо честно признать, неказистые. Сержант взял один, надкусил, пожевал и сказал:
– Хорошо.
Съел. Взял второй. Спросил:
– А вы?
– А я не голодна.
– А если за компанию?
– А я… не компанейская… – совсем уже нетвердым голосом ответила Мадам.
Сержант нахмурился. Съел пирожок. Потом еще два. И задумался. Молчал, молчал… потом весьма неубедительно сказал:
– А пирожки отменные. Варенье очень вкусное. Когда я был маленьким… – и вдруг перебил сам себя: – Нет! Это будет вранье! Потому что я всегда был равнодушен к сладкому, даже когда был еще вот таким! А вот петушиные бои, это совсем другое дело! – и он заулыбался, просветлел, и уже с жаром продолжал: – Туда, Мадам, берут не всякого, а только смелых, отчаянно смелых! Ведь даже мы, бывалые кавалеристы, шпоры крепим на сапоги, а бойцовским петухам их надевают прямо так, на босу ногу. Такие, знаете, коротенькие, но чрезвычайно острые ножики. Потом петухов выталкивают на галлодром и науськивают драться до смерти. И этот бой… О, это надо видеть! Это… Н-ну, ладно, вижу, вы мне верите. А потом победителей кормят отборным зерном и поят теплой водичкой. Потом опять на галлодром. Потом…
И тут он снова помрачнел, посмотрел на Мадам…
А Мадам на него…
И он гневно сказал:
– Да, именно! Я долго вспоминал и вспоминал, и вспоминал, и все было бесполезно. И вот только сегодня, быть может, вообще только сейчас, я, наконец, понял, на кого я похож! Ведь кивер – это тот же гребень, не так ли? – и тут он поднял руку, наверное, желая дотронуться до кивера…
Но вовремя вспомнил, что у него теперь на голове, и рука у него замерла. Мадам опустила глаза и сказала:
– Простите, я ведь хотела, как лучше.
– Конечно, – сказал сержант, опуская руку. – Я об этом знаю. Да и я не об этом хотел вам сказать. А совсем о другом. Очень важном! И я очень давно хотел это сказать, может, уже дня три. Но все никак не получалось. А вот теперь я, наконец, скажу!..
И не договорил! Потому что Мадам вдруг резко подняла голову, глянула сержанту прямо в глаза и тотчас же испуганно воскликнула:
– Нет! Нет! Молчите, Шарль!
– Как?! – растерялся сержант. – Я же собираюсь…
– Нет!
И сержант послушно замолчал. А Мадам едва слышно сказала:
– Я не знаю, отчего это происходит. Может быть, и вправду всему виной Белая Пани, а может… Не знаю! Но зато я совершенно точно знаю другое: сейчас не ваша, а моя очередь говорить!
– Э! – загадочно улыбнулся сержант. – В таких делах разве…
– Не спорьте! – снова перебила его Мадам. – Итак, начнем с того, что мне было еще только семь лет, а Войцеху девять, когда наши родители решили нас поженить. Вот с этого начнем! А дальше продолжать?
– Н-ну, продолжайте, – растерянно кивнул сержант.
– И продолжаю. Теперь вы понимаете, всё было решено очень давно. И я так и росла, я знала, Войцех мой жених. И он мне нравился. И я ему. А потом я его полюбила. А он меня. А время шло и шло. И в прошлом сентябре уже обговорили окончательно. И уже начали готовиться. Ну, представляете, какая это суета, какие маленькие радости! Как вдруг… В самом начале ноября приезжает один человек. От князя Понятовского, то есть оттуда, с вашей стороны, от вас, от вашего… Ну да! И начинает ездить по имениям. Там побывал, там, там, бахвалился, показывал свои награды, рассказывал про Аустерлиц, про Фридланд, про Ваграм и про что-то еще. Для чего все это, вы же понимаете… А после он прибыл к нам. Отец с ним разговаривал. Но очень коротко. Они с ним сразу не сошлись, и отец его быстро прогнал! И очень гневен тогда был, с братом закрылся, долго объяснял, кричал даже. И брат, пан Александр, да, тот самый, и брат отца послушался. А этот человек от Понятовского, он продолжает ездить по имениям. И не один уже, а с ним наши окрестные паничи, все при оружии; приедут, сядут, говорят, потом разгорячатся – и начнут! Песню пели «Доколе дранцвець?!», по портретам стреляли. По чьим, вы понимаете. И вообще… И Войцех среди них, он даже первый! Отец терпел, терпел, а потом призвал его и они долго громко говорили, и Войцех присмирел, всё Рождество провел у нас, и был любезен и внимателен, особенно с отцом. А потом уехал, как сказал, готовиться. Но я тогда сразу почуяла, я знала, чем всё это кончится. И не ошиблась! За четыре дня до венчания он тайно явился ко мне. И хотел увезти. Говорил, что нельзя оставаться, что это позор, что мой отец предатель. Так он тогда и говорил. Мне – в лицо! И вот из-за отца я и осталась! Войцех уехал… и исчез. Да и не он один – пятнадцать молодых дворян, цвет, лучшие – ушли в Варшаву к Понятовскому. Отец кричал: «Бараны!» Отец, простите, Шарль, уже тогда был очень низкого мнения о вашем императоре. И он ведь оказался прав! Да-да! Он, например, говорил, что ваш император жаден, болезненно жаден, как всякий выбившийся из голода и грязи, и, разбив русских в первых же сражениях, ваш император ни за что не согласится на мировую, а будет, хищный волк, рвать, рвать и рвать, пока не обожрется и подох… О, простите! Да и при чем здесь ваш император? Я же о Войцехе. Так вот, отец сказал, что все это кончится тем, что русский царь не поскупится – уложит миллион, а то и два, а то и пять миллионов своих солдат, но плебею хребет переломит, а всех, кто перешел к плебею, ушлет в Сибирь, Сибирь большая, там Двум Народам места хватит! Ну, и так далее. И отец очень гордился своей прозорливостью, которую, как он объяснял, он приобрел, глядя в зарешеченное окошко своей петропавловской камеры. Вот как тогда было! Отец был зол и горд. А каково было мне? Меня бросили за три дня до свадьбы, я стала всеобщим посмешищем, я боялась не то что выезжать к соседям, но даже… Да! И вот тогда мой брат, пан Александр, сказал: «Я отомщу ему! И им всем!» А было это уже в мае, все знали, что вот-вот будет война, и мы с братом уехали, брат вступил в полк и присягнул царю. Отец был в страшном гневе, отец кричал, что Александр еще глупее Войцеха, что… Ну, я думаю, это легко представить, что он еще кричал. Но
