Я лег на койку, на ту же самую, и мне казалось, что на ней остался запах Дашки.
Я слышал, как по коридору изредка проходили люди. И ждал, что шаги остановятся перед дверью.
Но дверь открылась неожиданно. Оказывается, Дашка была в тапочках, подошла беззвучно.
Она надела платье.
Под мышкой она держала сверток.
– Я уж думал, что ты не придешь, – сказал я.
– Помолчи, – ответила Даша.
Она закрыла за собой дверь и кинула сверток на койку. Я приблизился к ней, но не посмел дотронуться. Она тоже смутилась.
Оттолкнула меня и подошла к окну. Окно было забрано вертикальными прутьями.
– Меня сегодня отпустили на два часа, – сообщила Даша. – С чего вдруг?
– Я вчера был у твоей Марии Тихоновны.
– Как странно. А почему она меня отпустила?
– Она не согласна с Григорием Сергеевичем.
– Она решила нам помочь?
Сегодня Даша была совсем другой. Вчера она следовала за мной, она была девочкой, пустившейся в шалость.
– Ты недовольна?
– Рискованно было идти к Марии, – сказала Даша. – Ты ведь ее не знаешь. Ее никто не знает.
– Другого выхода не было, – оправдывался я. – Куда деваться? Я же хочу тебя видеть!
– Я боюсь, – сказала Даша. – Мне кажется, что это – ловушка.
Я понимал: все это не просто ловушка. Если бы Даша могла понять, в чем ее жизненная функция, она бы поняла и позицию Марии Тихоновны. Но Григорий Сергеевич прав: нельзя сказать любимой девушке, что она – набор органов для трансплантации. Просто набор органов до востребования. Она бы не поверила и первым делом возненавидела меня.
Я подошел к ней сзади.
Я взял ее за плечи. Она чуть откинулась назад, и я ощутил тяжесть ее тела.
Я поцеловал ее в затылок. Он был теплый, а ниже на тонкой шее были завитки прядей, которые не уместились в хвостике.
Я повернул Дашу к себе.
Она поцеловала меня. Долго-долго.
Я снова начал терять голову, моя рука накрыла ее грудь и сжала ее.
– Погоди, – сказала Даша. – Закрой дверь.
– Разве она закрывается?
– Я не хочу, чтобы кто-то вошел.
Сегодня она командовала мною и не скрывала этого.
И во мне росло сладкое желание подчиняться Дашке.
Я закрыл дверь на задвижку. Даже странно, что там оказалась задвижка – в палатах не делают запоров.
Даша развернула большой сверток, что принесла с собой.
С ума сойти!
В нем были простыни и одеяло. Честное слово.
Она ловко взмахнула простыней, та расправилась и легла на койку. Даша стала заправлять край простыни, а мне велела упрятать одеяло в пододеяльник.
Мы с ней устраивались спать.
– Напротив есть туалет, ты не видел? – спросила Даша. Она сняла с хвостика резинку, и волосы рассыпались по плечам.
– Пойди ополоснись, – велела она. Я послушался ее. В туалете висело чистое полотенце, и на краю рукомойника обнаружился кусок мыла.
– Это ты принесла? – спросил я.
– Да. Раздевайся, – сказала Даша, – я скоро вернусь.
Она убежала в туалет.
Я медлил. Неловко раздеваться днем, в чужой палате. Так не делают. По крайней мере так не делают взрослые люди, оставшись наедине с девушкой. Это неприлично.
Я не знаю, откуда я взял, что это – неприлично.
Я сидел и ждал ее.
Я чувствовал, как бежит наше время.
Она вернулась в халатике, волосы были мокрыми спереди, в палате чуть пахло карболкой, сквозь полузадвинутую выцветшую занавеску пробивались солнечные лучи, и в них колебались тысячи пылинок.
– Ты не разделся?
– Нет. – Я вдруг обиделся на нее. Подчинялся, подчинялся, а тут обиделся. – Я не знаю, зачем мне надо раздеваться.
– Так надо! Чтобы было все, как у людей, а не по-собачьи.
Она подошла ближе и встала между мной и окном. Солнце подсвечивало ее волосы, и они были окружены золотым ореолом.
Ее голос дрогнул, потому что она не ожидала такого от меня и, видно, сама не была уверена, что поступает правильно.
– Тебе так приказали? – спросил я.
– Мне никто ничего не говорил.
– А где простынки выдали?
– Я сама взяла у сестры. А если ты имеешь в виду Марию Тихоновну, то мы с тобой должны быть ей благодарны. Конечно, сестра не дала бы мне простынок, если бы Мария не подсказала. Теперь ты доволен?
– Дашка, – сказал я, – ты мне очень нравишься…
– Но иначе?
– Иначе. Может, нам с тобой нельзя будет встречаться…
– Я тоже об этом думала. И поэтому тебя совсем не понимаю. Убей, не понимаю. Я так хотела, чтобы лучше…
– Но мы с тобой не женимся?
– Почему? В этом цель моей жизни, – заявила Даша. – Моя цель – родить ребенка и делать все, чтобы моему мужчине было приятно. Может, другие хотят делать приятно многим мужчинам или многим детям, но ведь разница только в количестве? Наверное, я очень глупая, но мне хочется жить вот так! И ты первый мужчина, который мне так понравился, что я захотела тебя пустить внутрь!
Она шлепнула себя ладошкой по животу, и это был детский жест, вовсе не связанный с любовью.
Наверное, все, что она говорила, было правильно.
Но я понимал: она несет эту чушь, потому что на самом деле совсем неопытна и не знает, как себя вести. И, вернее всего, ее научили, как надо себя вести. И даже, может быть, ей сейчас в тысячу раз страшнее, чем мне.
Я все это понимал, но страшно злился. И даже объяснить не могу, почему я разозлился на ее слова.
А может быть, я и сам испугался. Как будто человек идет на какую-то страшную жертву ради твоего удовольствия, а ты должен эту жертву принять, а потом тебе станет стыдно.
– Давай лучше поговорим, – предложил я.
– Ты не хочешь, чтобы я стала твоей женой?
Она отступила на два шага, там оказалась незастеленная койка, и Даша опустилась на нее – поднялась пыль, страшно заскрипели пружины. Она вскочила, перепугавшись, и крикнула:
– Ну вот! Ты во всем виноват!
Край халатика попал в ржавую пружину, Даша рванулась, как из пасти злой собаки, халатик затрещал и разорвался.
