– Мое искусство миллионам людей нужно, – сказала она наконец. – Ты не представляешь, как меня все любят! Я сознание вчера потеряла на сцене, говорят, некоторые хотели покончить с собой, а сюда меня перевезли по личному указанию министра здравоохранения. У него мое дело на контроле.
– Так тебе не сказали про сердце?
– Я же тебе говорю, что мандражу! – В голосе возникла и умерла визгливая нотка. – Иди, я спать буду. В меня столько накачали наркоты, даже удивительно, что я с тобой разговариваю.
– А я знаю, чье сердце.
Когда я сказал эту короткую фразу, мне сразу стало легче, как Цезарь, перешел Рубикон. Теперь можно расправиться с сенаторами.
– Что ты говоришь, Ванечка?
Как женщина, она почувствовала по моему тону: дело плохо.
– Я люблю эту девушку.
– Ты любил ее? Ужас какой-то. Она умерла, да?
Я не смог ответить, а воображение певицы вдруг понесло ее:
– А твоя девушка красивая, да, добрая? Ой, как хорошо! Мне повезло, в натуре. А я так боялась… А что с ней, под машину попала?
– Она живая, – сказал я. – И даже не знает, что завтра умрет.
– Кончай хохмить!
Ее сердце екнуло, и монитор показал лишний пик.
– Я не шучу. Стал бы я шутить. Подумай – здесь и сейчас. Разве это место для шуток.
– Тогда хоть объясни!
– Ты про клон слышала? Про клонирование?
– Овечка Долли, да? Мне Крутой предлагал такой псевдоним взять, а ребята освистали. Это пускай Свиридова про свою овечку пищит.
– Погоди, послушай меня. Клоны уже есть. Я сам из клона.
– Что это?
– Берут клетки донора, отца, и выращивают их в пробирках. Сколько смогут, столько и выращивают. Я знаю, что сначала нас было двадцать семь. Девять забраковали – процент ненормальности очень велик. Восемнадцать осталось. Нас было восемнадцать, и мы были одним клоном, то есть абсолютно одинаковые! Правда, абсолютного ничего нет, но ты бы нас не различила.
Вдруг она захихикала, лицо сразу ожило, стало таким милым и лукавым.
– Вас в одинаковых колясочках возили, – сказала она.
– Нет, – ответил я. – Мы сразу родились взрослыми. Два года назад. Мы родились в том возрасте, в каком был наш донор, наш отец. Ему было восемнадцать, и его никто не знает.
– И вы ничего не знали?
– В следующий раз объясню, – пообещал я. – Кое-что знали, кое-чему нас учили. Мы – часть большой научной программы.
– А где Долли?
– Если заболел очень большой, знаменитый человек или очень нужный нашей стране, то мы приходим на помощь. Мы… отдаем свою печень, сердце, глаза, чтобы спасти человека.
– Но ведь так погибнуть можно!
– Нас было восемнадцать, а осталось десять.
– Это ужасно!
– Были такие стихи поэта Тихонова: «Не все ли равно, сказал он, где. Пожалуй, спокойней лежать в воде».
– Ты смеешься, да?
– Какой уж тут смех. В соседней палате лежит маршал, летчик, великий человек. Лешенька из нашего клона отдал ему свою печень.
– Да точно врешь!
И я подумал – вот она встанет, захочет проверить, пойдет в соседнюю палату, а там совсем другой, коммерческий пациент. Но она же не пойдет.
– И еще есть другой клон, женский. Там есть девушка, которую я люблю. Она должна завтра отдать тебе свое сердце.
– Помолчи ты со своими глупостями! А то я кричать буду.
– Почему?
– Потому что ты нарочно меня пугаешь. Тебе деньги нужны?
– Ты не веришь?
– Так я тебе и поверила!
– Ты откажешься от операции?
– Никогда не откажуся! Врешь ты все.
– Мою девушку зовут Дашей. Она на тебя немножко похожа. Только не умеет петь. А может, просто не училась петь.
– Так не бывает, – сказала Травиата.
Да какая она Травиата – точно, Лариса.
– Почему?
– Потому что их всех давно бы посадили.
– Лариса, – сказал я. – Об этом же не пишут в газетах. Об этом вообще не говорят. Этого нет. И меня нет.
– А у тебя паспорт есть? – спросила Лариса.
– Он лежит в отделе безопасности Института, – сказал я. – Мне так говорили.
– Никто никогда не станет убивать человека.
– А для меня в этом не было ничего удивительного. Я только недавно подумал, что это неправильно. Нас так научили, что человек должен уметь жертвовать собой ради народа, ради родины. Ты знаешь об Александре Матросове, о Гастелло?
– Я знаю про японские харакири, – вдруг сказала Лариса.
– Ничего общего. У нас высокая цель. Я был в этом уверен, но сейчас уже не так уверен. Даже не из-за себя. А потому что моя Даша и ты – вы ничем не отличаетесь. Только ты свое уже пожила, и в «Мерседесе» каталась, и коттедж построила, а Дашка ничего не видела, но очень хочет выйти замуж и родить ребеночка.
– Ой, я тоже хочу ребеночка, – тихо сказала Травиата. – Только мне нельзя. – Она коснулась длинными тонкими пальцами груди слева, показывая, что виновато больное сердце.
– Ты откажешься от операции!
– Не говори глупостей, Ваня, – сказала она. – Ты псих, но должен понимать, никто меня слушать не будет. Они сделают, как надо, даже если бы ты не придумывал, а в самом деле такая фабрика работала, чтобы из людей людей делать. Они же в этом никогда не признаются.
– Тогда уходи, – сказал я.
– Как так – уходи?
– Вставай и уходи.
– Мне нельзя вставать, я умру.
Ну почему я заранее все не продумал? Я решил было, что расскажу правду Травиате, она поймет и уйдет из Института. И Дашку не тронут.
– Но что мне делать? – взмолился я.
– Пускай Даша твоя уходит!
– Она не уйдет. Она мне, как и ты, не поверит.
– Это все твои фантазии. Нет никакой Даши…
– Откажись, а?
– А теперь я и не подумаю. Мне жить хочется, а ты все врешь.
– И пускай Даша умрет?
На мониторе ее сердце билось, как азбука Морзе – часто и мелко…
