пойду к твоему Томату и расскажу ему, что я во всем виноват.
– И что же ты ему скажешь? – спросил я не без ехидства.
– Все. Как ты случайно разбил его пластинку, как мы решили ее починить на установке и как ошиблись. Элементарно.
– Элементарно для другого человека. Но не для Томата. Где гарантия, что он не побежит к Манину и не доложит ему, что мы с тобой фактически совершили преступление?
– Зачем ему?
– От склонности к порядку. А потом меня вышибут из экспедиции, и не видать мне истфака как своих ушей, а тебя не возьмут в институт к Игоречку. Вариант?
– А что же делать?
– Скажи, вот я подумал, а нельзя ее снова в машину загнать?
– Пластинку?
– Чтобы вернуть ее к самому свежему слою. Понимаешь?
– Понимаю, но бессмысленно. Думаю, пройдет еще несколько лет, прежде чем машина научится гулять по слоям, как по комнате. Это все равно как если бы ты потребовал от токарного станка, чтобы он обточил деталь, а потом обратно вернул нам заготовку.
– Жалко. Придется тогда мне терпеть нападки этого Томата. А он, можешь поверить, еще поиздевается надо мной. И жалко, отношения с Люсей мне испортит. Это он сможет. Знаешь, эти женщины совершенно не так устроены, как мы с тобой. У них вся шкала ценности перепутана…
– Не надо было нам начинать с пластинкой, – сказал Макар.
– Сделанные ошибки трудно исправить, – сказал я умную фразу. Не то сам ее придумал, не то вычитал где-то. – Легче не совершать новых.
И тут мы услышали совершенно спокойный голос:
– Я тоже так думаю.
Томат вошел в наш тайный закуток. Предвечернее солнце золотило редкие волосы на его голове, лицо его было красным и блестело.
– Вы что, подслушивали? – возмутился я.
– Это далеко не самый тяжелый грех, – сказал Томат. – Я не подслушивал, я услышал. Случайно я проходил мимо сарая и услышал ваши голоса. То, о чем вы говорили, было настолько интересно, что я, сознаюсь, остановился и стал слушать дальше.
– Из-за сарая не слышно, – сказал я, но это были лишние слова. Что будешь делать?
Поэтому я протянул ему пластинку и добавил:
– Конверт остался на столе. Я согласен вам заплатить за нее по любому курсу, по государственному или по спекулянтскому, как вы сочтете нужным.
– Очередная грубость, – сказал Томат, но пластинку взял. Он стоял, нависая над нами, очень чистый, спокойный и неотвратимый, как четвертная контрольная по алгебре.
– Пошли, что ли? – сказал я Макару.
– Пошли, – сказал тот.
– Погодите. Значит, вы считаете, что машина, которая стоит в вашей экспедиции, восстановить пластинку не сможет?
– Нет, – сказал Макар.
– Помолчи, – сказал я.
– Ваш товарищ прав, – посмотрел на меня Томат. – Он понимает, что дальнейшее укрывательство безнадежно. Если ты не прав, имей мужество в этом сознаться.
– В чем сознаваться?
– В том, что вы воспользовались принадлежащей государству ценной и, вернее всего, секретной установкой в корыстных целях.
– Так чего в них корыстного? – я даже удивился.
– Избежание наказания. Изготовление предмета стоимостью в несколько рублей. Не надо, мне все ясно.
Я тоже поднялся, я был выше его, и оттого, что он в два раза меня старше, мне нельзя было применить насилие. Ну вы понимаете, в каком смысле. Но вид у меня был грозный.
– Вы что, донести собрались? Давайте, – сказал я.
– Вас жалею.
– Нет, доносите, мне нечего терять.
Вдруг он повернулся и ушел. Сам ушел. И это было совершенно непонятно.
Мы с Макаром буквально обалдели.
Потом я выглянул из-за сарая. Я подумал было, что он отправился в экспедицию. Сообщать. Ничего подобного. Он вошел в дом. Может, сделает это позже?
Настроение у нас с Макаром было поганое. Даже обсуждать эту историю не хотелось. Два мальчика, этакие лопоухие, нашкодили, а дяденька их поймал.
Когда Макар уходил, я сказал ему вслед:
– Даже не представляю, как я завтра на раскоп пойду.
– Я тоже, – сказал Макар.
6
Весь вечер я поглядывал на Томата. И когда он в сумерках вышел из дома, я подошел к забору проследить за ним. Но оказалось, Томат пошел к Федотовым, за молоком. Он пьет молоко только от федотовской коровы, говорит, что в нем выше жирность. Иногда за молоком заходит с работы Люся, но в тот день она снова задержалась. Я стоял у забора до тех пор, пока он не вышел с банкой обратно и не отправился к дому. Нет. Ничего не произошло.
Но успокоиться я не мог. Тяжелые предчувствия, как пишут в романах, меня не покидали. Этот Томат должен был что-то натворить. Что-то варилось в его гладкой голове. И разумеется, нам с Макаром будет плохо. Я не строил иллюзий.
Раза два вечером я заглянул к нему в комнату. На проходе. Он сидел за столом, разглядывал свою икону, я даже подумал, не хочет ли он ее восстановить? Но восстанавливать там было нечего. Икона его была как новенькая. Он же мне сам показывал. У меня, как видите, уже тогда возникло подозрение, что такой человек, как Томат, захочет воспользоваться информацией. И, может, даже решит меня шантажировать. Но у него, насколько я понимал, не было никакой с собой вещи, которую он мог бы восстановить по ее памяти. Не ехать же ему в его Подмосковье. А раз так, то его замысел заключался в чем-то ином. И самое гадкое то, что я не смог догадаться. Даже голова разболелась.
За ужином не было никаких разговоров о пластинке. И мать молчала. Так что Люся даже и не узнала о том, что пластинка оказалась дефектной. Томат говорил о погоде, о ценах на рынке и потом принялся пересказывать какой-то двухсерийный индийский фильм, который видел в Москве.
Со стороны посмотришь – все мирно. Идеальная семья сидит за вечерним чаем. Но все во мне было напряжено.
Надо сказать, что у меня есть одно свойство организма. Может, оно иногда бывает полезным, но в тот день оно сыграло со мной дурную шутку. Если у меня нервный стресс, то я хочу спать. Я однажды на экзамене заснул, потому что не знал билета. А когда тетка умерла, я ее очень любил, то я целые сутки проснуться не мог. Так вот, в тот день после ужина я вдруг почувствовал, что меня тянет в сон. Что мне хочется заснуть сейчас, а утром проснуться, чтобы ничего уже не было, чтобы все обошлось.
Я решил – полежу немного, но спать не буду.
Лег и заснул.
И во сне мне все время снилось, что Геракл борется с гидрой, только гидра эта живая и все ее головы похожи на Томата.
А я – Геракл и рублю, рублю эти проклятые головы, а на их месте вырастают новые и что-то мне доказывают с сокрушенным видом, вроде говорят: «Нехорошо, Костя, отрубать головы человеку, который вдвое тебя старше и обитает в Подмосковье».
И тут я проснулся. От внутренней тревоги, которая пересилила сонливость.
Я был почти убежден – что-то случилось.
