Сил врать у меня уже не осталось, поэтому я только отрицательно покачал головой.
Не знаю, поверила ли мне мать или нет, но я пошел к себе, лег на кровать и стал читать третий том историка Соловьева. Очень интересно. Правда, я все время отвлекался. Я думал о машине, о том, какой в общем неплохой человек Макар, и как машину будут использовать дальше. У меня даже появились кое- какие идеи, и я не услышал, как вернулся мой дорогой Томат.
Угадал я, что он приехал, по его удивленному возгласу:
– Откуда здесь эта пластинка?
И голос матери:
– Федор Львович, какое счастье. Знаете, где я ее нашла?
– Догадываюсь, – сказал Томат. – Костя принес ее обратно.
– Вот и не догадались! – Мать старалась спасти честь нашего семейства. – У вас под койкой лежала. Видно, упала, и вы не заметили.
Томат откашлялся. Я с интересом ждал, что он скажет.
– Возможно, – сказал он. – Возможно, и под кроватью. Но дело в том, что я вчера производил розыски пластинки в разных помещениях. В том числе заглядывал и под кровать. Могу вас заверить, что сделал это тщательно.
– Но она же лежала!
– Как вчера правильно заметила Людмила, – сказал этот негодяй, – в характере вашего сына было подбросить мне похищенную вещь, чтобы избежать справедливого наказания.
– Ну знаете! – Я изобразил возмущение, но оно было не очень, как вы понимаете, искренним.
Я встал и вышел из комнаты, чтобы лицом к лицу встретить бурю.
Но бури не было. Томат стоял, внимательно разглядывая конверт, в котором была пластинка. Затем подцепил пальчиками ее за край и вытащил на свет. Пластинка приятно поблескивала под лучом солнца, проникшим в окно. Наконец он удовлетворенно сказал:
– Вытер. Надеюсь, что не грубой тряпкой, которая может оставить микроцарапины на поверхности диска.
Я ничего не ответил. Мой ответ он бы тут же объявил признанием вины.
– Ну ведь хорошо все кончилось, правда? – спросила мать, и мне захотелось закричать, чтобы она не оправдывалась перед Томатом, не унижалась перед ним.
– Сейчас проверим, – сказал Томат, открыл наш проигрыватель и включил его. Я смотрел на него как мудрец на ребенка. Пусть он цепляется за свои погремушки. До чего, подумал я, мир разобщен и неправильно устроен. Пройди десять минут по свежему воздуху – и ты окажешься рядом с гаражом, где стоит машина, способная изменить к лучшему жизнь всего человечества. А здесь сидит мелкий собственник из Подмосковья и сейчас будет проверять, не потерял ли он двадцать копеек на качестве своей пластинки.
Для меня важнее – прогресс человечества. Для него – двадцать копеек.
Мне бы уйти к себе, читать Соловьева, но я остался в комнате. Мать тоже осталась, хотя собиралась готовить обед. Мы были как прикованы к этому проигрывателю. Как свидетели на допросе.
– Мани-мани-мани, – пели шведские певцы. Разумеется, у них, в капиталистическом мире, это и есть основная ценность. Но мы же выше этого!
– Мани-мани-мани…
Томат был недоволен. Я его понимал. Ему приятнее было бы услышать треск и всяческие неполадки. А так даже не пострадаешь… Вдруг звук песни оборвался, и началась бесконечная пауза. Томат прямо подпрыгнул на стуле. Ох, он сейчас начнет страдать. Что же произошло? Вроде мы все делали правильно.
– …Мленное солнце нежно с морем прощалось, в этот час ты призналась, что нет любви, – запел вдруг противный сладкий голос.
– Чего? – спросил Томат и поглядел на меня.
– Не понимаю, – сказал я искренне.
Тут его слова оборвались и снова загремел оркестр на тему мани-мани-мани. Но ненадолго. Почему-то мани начали перебиваться фортепьянными аккордами. Могучими аккордами, а потом совсем отступили в сторону, исчезли и загремел шаляпинский бас. Он сообщил нам, что клевета торжествует по всему свету и справиться с ней нет никакой возможности.
– Это что такое? – почему-то Томат обратился с этим грозным вопросом к моей матери. А мать ничего лучше не придумала, как предположить:
– Может, брак? Заводской брак, ведь это бывает?
– Брак? А кто вместе со мной с первой до последней строчки прослушивал эту пластинку еще два дня назад? Не вы ли вкупе с вашим сыном и Людмилой? Неужели вы забыли, что два дня назад пластинка играла в совершенстве? Бе-зу-ко-риз-нен-но!
Мысли во мне носились, как стая перепуганных мух. Что случилось? Ведь это была та самая пластинка. Никакого сомнения в этом. Я не вынимал из пакета осколков. Только когда высыпал их на поднос. Что говорил Манин о слоях памяти? У вещей есть несколько слоев? Сначала память о том, что было вчера, потом память о более раннем состоянии? Неужели мы ошиблись? То есть это разгильдяй Макар ошибся? Нет, легче всего теперь упрекать Макара. Сам потащил – и сам недоволен.
– Костя, может, ты знаешь? – спросила меня мать. Как ей хотелось, чтобы все обошлось.
– Ничего не знаю, – буркнул я.
– А я знаю, – сказал Томат уверенно. – Константин погубил мою пластинку, а потом нашел где-то другую, бракованную. Именно так. Это не моя пластинка.
– Ваша, честное слово ваша! – Тут я мог дать честное слово. Потому что пластинка и в самом деле была его.
– Мне грустно, – сказал Томат, – мне грустно сознавать, насколько человек может изолгаться в таком юном возрасте. Простите.
И ушел, даже не сняв пластинку с проигрывателя. Как Наполеон после битвы при Ватерлоо.
– Костя, ты в самом деле… – начала было мать.
Я не ответил. К чему все эти оправдания? Я снял пластинку с проигрывателя и понес к свету, чтобы посмотреть, нет ли на ней трещин или швов. Ничего подобного. Наверное, надо смотреть под микроскопом. Правда, мне показалось, что в некоторых местах бороздки были пошире, в других – поуже.
– Ты чего? – раздался голос под окном.
Там стоял Макар.
– Ты мне и нужен, – сказал я. – Погоди, я к тебе выйду, дома не хочу говорить.
– Он? – спросил Макар.
– В частности.
Я взял с собой пластинку, махнул через подоконник. Я забыл спросить, зачем он ко мне пришел. Так и не узнал.
События начали развиваться с такой быстротой, что было не до вопросов. Наверное, и сам Макар забыл, зачем шел.
Макар как увидел пластинку, сразу понял, что дело неладно, но ничего не спрашивал, пока мы не зашли за сарай, где у нас давно, уже лет шесть, как дружим, было свое потайное место. Там лежало старое бревно, наполовину вросшее в землю. Рядом возились куры, негромко переговаривались на своем курином языке.
Я рассказал Макару, что случилось дома. Он взял пластинку, долго рассматривал ее, поворачивая к свету. Потом сказал:
– Твое предположение верно. Когда мы вели восстановление, шкалу я рассчитал неточно. Сам виноват. Задели внутренние слои.
– Но почему на пластинке старые песни? Ведь ее делали на заводе совсем недавно.
– Это все шеллак, – сказал Макар. – Очень редкая смола. Мы ее ввозим. Поэтому бой пластинок до недавнего времени сдавали в палатки вторсырья, и из них делали новые. Как книги из макулатуры. Значит, когда-то наша пластинка была другой. Может, в ней были куски пластинок, на которых пел Шаляпин или еще кто. Вернее всего, так и было. А настройка машины – дело нелегкое. И я ошибся. Так что, если хочешь, я
