таить важные и, может, решающие для СССР факты. Надо это изменить.
– Лаврентий Павлович, – сказал Хрущев, – ты приговорен к смерти, я ничего не могу тебе обещать. Уж очень велики твои преступления перед партией и народом. Но я полагаю, что тебя еще рано казнить. Ты еще можешь пригодиться партии.
Никита Сергеевич сделал паузу, и Берия нарушил ее:
– Я готов выполнить любое задание партии.
– Да помолчи ты, не во вражеский тыл с бомбой посылаем. Задание твое – остаться в этом подвале.
– Зачем?
– Чтобы окончательно разоружиться... Потому что сейчас ты даже смерти недостоин.
– Я готов, – поспешил сказать Берия.
– Мне интересно узнать, – Хрущев проговорился, нарушив правило – говорить только от имени партии, – в какие отношения вступали за спиной у партии некоторые члены Политбюро, какой заговор они готовили... если, конечно, они готовили какой-нибудь заговор.
– Кого именно ты имеешь в виду, Никита Сергеевич?
– А ты подумай, кто замышлял, кто устраивал заговоры, ты скажи всю правду партии. И если в наших рядах есть невиновные, то на них не следует напраслину возводить. Ни в коем случае. Меня интересует только объективная информация. Мы, как ты знаешь, решили восстановить ленинские нормы партийной и общественной жизни.
– Я сам настаивал...
– Помолчи. И поэтому совершенно недопустимы наговоры на верных сынов и дочерей нашей партии. За это мы будем беспощадно карать, товарищ Берия.
Что за оговорка!
– Но если вы знаете нечто важное, государственно важное, то придется вам об этом рассказать. Понял?
Хрущев поглядел в глаза Берии – получилось неубедительно: Хрущеву не удалось вогнать себя в истинно гневное состояние.
– Как конкретно, понимаешь... это делать будем? – спросил Берия.
– Конкретно – сядешь и напишешь. И не то, что в бумаженциях, – это мы уже изучили. Конкретно, по именам, никого не жалей. И если знаешь что обо мне – пиши, говори, невзирая, понимаешь?
– А мне бумаги не дают, – сказал Берия. Это был не самый умный ответ, даже глупый, но Хрущеву он понравился.
– Значит, так, – сказал он. – Ты расстрелян, Лаврентий Павлович. Казнен по приговору суда.
Хрущев посмотрел на большие наручные часы.
– Полчаса назад расстрелян. Труп твой, как понимаешь, кинули собакам.
– А вот это недопустимо! – почему-то вырвалось у Лаврентия Павловича. Хотя в той ситуации метод расправы с телом не играл решающей роли.
– Удивительный ты человек, Лаврентий, – сказал Хрущев. – Какие могут быть запросы?
– Я – грузин, Никита Сергеевич. Для нас, жителей Кавказа, надругательство над телом мертвого врага – позор для убийцы!
– А значит, ты никогда... ни разу? Все твои враги похоронены под оркестр на Новодевичьем кладбище?
«Он еще улыбается! Ну, я до тебя доберусь, сука!»
Берия отвел глаза – они его выдают. Но теперь он знал: тибетские мудрецы не соврали – он выберется отсюда, он еще покажет этому хохлацкому недоумку!
– Молчишь? Ну и правильно делаешь. Кавказец нашелся! Да твое имя на Кавказе будет проклятием!
– Врешь! Я национальный герой грузинского народа!
– Я тебе больше скажу. Твои грузины, конечно, нуждаются в святом, в пророке. Так они пророком Сталина сделают. Молиться ему будут, тело его из нашего Мавзолея к себе в Гори утащат, будут там шахсей-вахсей вокруг танцевать!
– Это мусульмане – шахсей-вахсей.
– А, все равно, все вы чернозадые.
– Мы христиане.
– Вы христиане? А кто у нас большевик-ленинец, кто у нас интернационалист?
Как тянуло Лаврентия Павловича оборвать эти кощунственные провокационные высказывания. Но надо терпеть. Настоящий великий человек отличается от политического авантюриста тем, что умеет терпеть. И ждет нужного момента, чтобы ударить внезапно и беспощадно. Этому нас учил великий Сталин.
– Сталина твои грузины святым сделают, – повторил Хрущев. – Для того чтобы твое имя с навозом смешать. Так удобнее – есть мерзавец и есть святой. Я тебе точно говорю.
– Я устал, – сказал Берия, – меня ноги не держат.
