населения к нам, пленным. Наш взвод отправили за город охранять рудник, там среди высоких гор приютилось небольшое местечко.
Целую неделю немцы ожидали приказа, что им делать, и всю эту неделю жили в вагонах. Начальство их уехало и самым старшим был унтер. Все целыми днями не вылезали из кафаны, пропивая болгарские левы. Потом болгары как-то узнали о нашем существовании, привели русского эмигранта, работавшего столяром, нанесли нам сигарет, вина, закуски — все без ведома часового. А к концу недели, когда левы от немцев перешли к кафанщику, они то и дело забегали к нам за сигаретой или опрокинуть стаканчик вина.
В воскресенье приехавшее начальство увидело полупустой эшелон, тотчас же послало солдат собирать своих ефрейторов, и целый день был слышен крик «Хин лиген, ауф! Хин лиген, ауф!», а мы, пьяно улыбались, выглядывая из двери вагона. А к вечеру, когда алкоголь брал свое, затягивали песню: «Коло млина кримирина, зацвела калина.» и орали, пока часовой не обрывал нас.
Слухи, которые пробивались к нам, были не утешительные для немцев: что Ленинград уже освобожден от немецкого окружения и советские войска вошли в Бессарабию; что американцы высадились под Римом, — фронт по кругу сужался к центру Германии.
В один из дней следующей недели наше веселие кончилось. Снова застучали колеса о рельсы, опять замелькали километры, и к концу дня заблестели воды быстрой Моравы, катившей свои воды среди вечнозеленых кустарников, оливковых рощ; на возвышенностях росла хвоя, обширные сады слив, из которых приготовляют знаменитую «Сливович». Прошел еще день и на утро приехали в Белград. К эшелону подали грузовики, прицепили орудия, заревели моторы, и опять путь-дорожка с остановками. Ехали часа четыре и остановились на берегу Дуная. Приступили к разгрузке. Пробовали грузовиками подтянуть орудия ближе к реке, но они застревали в мокром песчаном грунте. Тогда унтер-офицер отправился к соседнему крестьянскому двору, хозяин которого оказался банатским немцем, и тот пришел с двумя лошадьми.
К концу нашей работы, когда поставили последнее орудие, пришла женщина с девочкой и принесла два больших белых хлеба, большой кусок сала и дюжины три яиц. Немцы сразу же бросили всю работу, отправились готовить пищу, а нас заставили делать палатки. Последнюю сделали для себя, устлав ее ветками и сухой травой. Часовой принес нам по куску хлеба и немного сала, яиц нам не полагалось; все это запили дунайской водой и крепко уснули после трудового дня.
Весь апрель работали с лопатами, кирками, рыли ямы для патронных ящиков, насыпали песок в мешки и из них складывали стены вокруг орудий. Стало опять голодно. После немцев ничего не оставалось. Мы по вечерам садились на берегу Дуная, смотря на отражение луны в воде и вспоминали сытую и пьяную жизнь в Греции. Дунай тихо катил свои воды, надрываясь под тяжестью барж, протяжно кричал буксир, а мы еще туже подтягивали ремни. Здесь, 6 июня, мы услышали новость, что «Американцы высадились во Франции».
Дни проходили в спокойствии, пока 15 июня не появились два самолета, завыли сирены; все повыскакивали и каждый занялся своим делом. Когда расстояние позволило, немцы открыли огонь из трех орудий. Орудие у которого я находился стояло первым к самолету и первая же пулеметная очередь ударила по нашей пушке. Пули со звоном ударялись и отскакивали от орудийного железа. Вдруг я почувствовал как бы ожёг на левой ноге и сразу присел; на левой ноге показалась кровь и я почувствовал сильную боль. В ту ночь ранило трех человек и одного убило. К утру приехала санитарка и нас отвезли в местечко Ковин, где в бывшем доме для умалишенных был устроен лазарет.
Палата № 10
Придя в себя увидел, что лежу на койке. Последняя стояла возле большого окна, через которое светило солнце, слышался разговор на сербском языке. Нога моя находилась в гипсе, в нем были прорезаны дыры и в них торчали тампоны еще не высохшие от крови. В голове шумело от наркоза и сильно ныли раны. К вечеру я познакомился со всеми сопалатниками. Это был целый интернационал: смуглый сильный брюнет, русский парень из первой эмиграции, проживал все время в Болгарии; с другой стороны моей койки лежал так же русский эмигрант, плававший кочегаром на пароходе по Дунаю, неделю назад пароход нарвался на мину и кочегару при взрыве оторвало ногу. Были сербские добровольцы, были наши казаки из корпуса Фон- Пановица, один из Русского корпуса, четник Михайловича, серб крестьянин из-под местечка Ковин, да один итальянец. По субботам и воскресеньям к сербам приходили родные и приносили массу кушаний, даже спиртные напитки, как, например, раки, сливович. Все меня угощали, и скажу по совести: таких вкусных вещей я раньше никогда не ел, хотя и жил под красивейшим лозунгом: «Жить стало лучше, жить стало веселей». Они интересовались все время, как я попал в немецкую армию, и когда я ответил, что я пленный, то они долго не верили, ссылаясь на больничный листок, в котором в истории моей болезни, между прочим, было наверху одной буквой обозначено ранение, а внизу стояло слово «солдат». Так кто-то записал меня в немецкий Вермахт.
В воскресенье до самого вечера в палате стоял веселый шум, приходили сербки с кошелками полными всякой снеди, а иногда со спрятанной бутылочкой «крепкого». (Санитары их всегда пропускали, получая от них подарок.) В углу комнаты лежал серб по имени Драга, он был единственный, кто мог ходить без помощи костыля или санитара. Он всегда подводил пришедшую сербку к моей кровати и с ударением на букву «о», объяснял, что я русский, пленный; они подолгу трясли мою руку и всегда что-нибудь совали в мой ночной столик. Вечером приходил санитар с сонными таблетками и я делился с ним вкусными подарками. Но хорошее всегда проходит. Однажды пришедшие сербки сообщили новость, что русские войска уже недалеко, а 6 сентября стало известно об эвакуации госпиталя. К 9 сентября всех перевезли в Белград, и ночью мы уже спали в подвале большого здания, видно было что это бомбоубежище. Получили верхнюю одежду, a 11 сентября колеса поезда-лазарета снова начали выбивать километры.
Я лежал на верхней койке около окна. Переехали медленно Дунай. Мне вспомнились почему-то слова из стихотворения Лермонтова:
Поезд продолжал мчаться в темную пасть ночи. 16 сентября прибыли в Вену, состав наш медленно полз мимо заводских корпусов, около которых группами работали кирками и лопатами люди со значками из трех букв О.С.Т., у других желтая звезда на груди. За заводами находились небольшие домики. Поезд наш остановился в этом месте. Около вагона забегали дети, женщины, которые совали в окна буханки хлеба, бутылки с вином и молоком, у каждой женщины на глазах стояли слезы, каждая из них была матерью или женой, и у каждой из них находился в огне войны самый близкий, самый любимый человек. Ночью еще несколько раз поезд наш куда-то передвигался, а утром остановился у разгрузочной площадки. Вскоре прибыли санитарные машины и нас, по четыре человека в машине, на носилках повезли в госпиталь.
