к горам начался мелкий дождик, а на верху горы белел снег. Среди нас прошел слух, что партизаны решили на нас напасть. Вместе с казаками мы заняли оборону: сначала пропустим гражданское население, а потом, после них, дойдем через перевал. Утром, как только начался рассвет, двинулись и мы, после гражданской публики. Чем выше поднимались, тем ехать становилось труднее, дорога состояла из одних круч. По обочинам начали попадаться брошенные телеги со скарбом, а перед самой верхушкой горы — мертвая скотина. Некоторые люди, лишившись лошадей, перестроили телеги в какие-то ящики, приделали полозья и в этих ящиках тащили стариков, детей и нужный скарб. На верху перевала картина резко изменилась. Стоял полдень, ярко светило солнце, люди повеселели, слышались шутки, смех, да и дорога стала спускаться вниз, идти стало легче. К вечеру были уже в Филях. Здесь, переночевав у одного крестьянина и переговорив с капитаном, я решил ехать в Мюнхен. В Бишенсхофене остановились, чтобы достать продуктов, на вокзале случайно узнал, что за городом стоят русские части, и действительно, недалеко от дороги шедшей на Зальцбург стояло с полдюжины бараков; с одной стороны была власовская часть, с другой — казаки.
8 мая в Берлине был формально подписан договор о капитуляции Германии. Это время было — время безвластия — американцы еще не подошли, а немецкого командования не было, лишь на вокзале находилась фельджандармерия, но и она не хотела ничего делать. Здесь у меня снова открылась рана; при казаках была санитарка, куда я и отправился на перевязку. Доктор из фельдфебелей назначил мне явку на другой день. Прибыв в назначенное время я увидел, что вся санитарная часть разбежалась, и мне пришлось самому делать перевязку, выпрашивая у товарищей пакеты первой помощи. Лагерь в этот день бурлил. К тому была причина: у власовцев находилось 16 ящиков с какими-то драгоценными вещами, стоявшими в одном из помещений, под охраной. Казаки стали претендовать на эти драгоценности, и дело чуть не дошло до стрельбы. Старший из власовцев, поручик М., вызвал немцев. Приехал майор, ему перевели препроводительное письмо Власова, в котором говорилось, что все вещи находящиеся в ящиках должны идти на нужды русских инвалидов. Майор предупредил казаков, чтобы они не трогали этих вещей, а через день весь этот багаж был отправлен в Мюнхен.
В середине мая показались американские танки и сверкая броней медленно проехали город. Здесь, в бараках, я познакомился с одним власовцем, который поведал мне, что завтра уезжает в Бад-Айблинг, где у него есть знакомые, а тут делать нечего, да и все уже начали разбегаться, кто куда. Решил и я ехать с ним. В начале июня мы прибыли в это место и я сразу принялся за поиски доктора, поскольку с ногой стало совсем плохо, и рана начала издавать тошнотворный запах. Я узнал, что в одном из «курхаузов» находится госпиталь, куда я и обратился за помощью. Меня сразу же положили в кровать. Настал июнь месяц. Лето уже вступило в свои права. Я лежал в большой светлой комнате и однажды, через открытое окно, услышал русскую речь; привстав с кровати в окно увидел двух девушек, окликнул их, заговорил. И узнал, что здесь есть русский комитет, где можно получить документы. Отпросившись у доктора, я сфотографировался в городе и зайдя в комитет, получил синюю книжечку на трех языках, что такой-то является русским бесподанным эмигрантом. Когда прибыла американская комиссия проверки, нет ли здесь эсессовцев, и очередь дошла до меня, я поведал им свою эпопею. Они удивились и решили было отправить меня в репатрационный лагерь. От этого я категорически отказался, показал им удостоверение со словом «штатенлос» и упирая на то, что у меня здесь есть хорошие знакомые, хотел бы остаться в Бад-Айблинге. Американцы с доводами моими согласились, выдали пропуск и я пошел по адресу, который мне дали русские девушки. Там я нашел несколько русских семей и одна из них приютила меня. Через месяц, когда закрылась на ноге рана, я поступил работать при одной американской кухне. Платили сигаретами и продуктами. За сигареты выменял у немцев одежду, а под осень нас перевели в лагерь ДиПи, в Кольбемор.
Одиннадцать лет спустя
Если бы горе дымилось как огонь —
То дым окутал бы весь мир.
«Здравствуй, дорогая мама, папа и сестра Вера, пишет Вам после долгой разлуки Ваш сын и брат. Были такие обстоятельства, что я не мог писать, а сейчас решил, сначала коротко, а по получении ответа напишу подробней. Я женат, имею двух мальчиков, жена русская и живем в Америке. Крепко целую.
«Здравствуй дорогой брат. Не нахожу слов от радости, что ты жив и здоров, мы столько пережили, все ждали тебя, неужели никогда не увидимся? Мамы нет дома, она у тети Веры и не знаю, как перенесет этот удар. Я передала соседям, чтобы ее подготовили. Мы остались вдвоем. Папа умер в больнице в 43 году, после ранения под Ленинградом. Я замужем за твоим товарищем А. С., у меня дочь, ей 6 лет. Я ей утром объясняла, чтобы она ничего не говорила бабушке, а она ответила: А я скажу и бабушка не упадет, а только поплачет, она тебя знает по фотографиям. Я работаю плановиком на почте, телеграф-телефонной станции, муж начальник участка на механическом заводе. В Ленинграде все погибли во время блокады. В июне ездили в Ригу, там у мужа сестра, замужем за военным. Пишу с работы и беспокоюсь, что с мамой, пиши подробнее о жене и детях, а может быть больше не разрешают писать?
«Здравствуй дорогой сынок!
Крепко целуем тебя, жену и деток. Милый мой, ты не можешь себе представить, как мы рады, что ты жив и здоров. Очень тяжело было для нас первое письмо, я на несколько дней лишилась сна и не могла ходить, вызывали доктора, сейчас немного успокоилась, только пиши, не забывай, ведь я столько пережила, что сейчас плохо с сердцем, отекают ноги. В 41-м году ты пропал без вести, так известили из Москвы. В 43-м году — умер папа, тебе писала Вера, последние три дня я находилась при нем. Очень было тяжело, когда остались одни. В 42-м году умерла в Ленинграде бабушка и тетя Варя, во время блокады. В 45-м году я получила известие из финотдела Ленинграда, куда поступило оставшееся имущество; ценное все растащено, а остальное только выбросить. С папиной стороны все умерли, остался только дядя Ваня, прошел всю войну и сейчас служит на старом месте. Дорогой мой, как ты от меня далеко, наверно поседел от ужасов войны. В 45-м году я получила одно письмо от девушки из Крыма, которая работала в госпитале в Австрии, где ты лежал, и пишет, что ты скоро должен приехать домой. А в 46-м году приходил мужчина, вы были вместе в плену, спрашивал тебя. И вот через 16 лет ты как бы воскрес из мертвых. Живым мы тебя не считали. Видно Господь Бог услышал мои молитвы. Теперь для меня только утешение помолиться в церкви, сходить на могилку папы, Ани… и твое письмо. Пиши чаще.
И так крепко мы вас всех целуем.
«Дорогой сынок, получила твое письмо с фотографиями жены и детишек, какие вы все веселые и хорошие. Толя, ты пишешь о приезде к тебе, дорогой мой, во-первых очень далеко, во-вторых дорого, а я не работаю и пенсии не получаю и не выдержу с моим здоровьем, да и хлопотать надо через Москву, не знаю, пустят ли. Так что, милый, пиши почаще, не забывай старушку, ведь я когда прочитаю письмо, как будто наговорюсь с тобой. Сейчас я пишу, а остальные ушли к знакомым смотреть телевизор.
Крепко целую,
