Искушение страстью

Наверное, этот поезд никогда не доберется до места, он везде останавливается, я устала. Бет спит, положив голову мне на колени, и писать не очень удобно. Может, к вечеру мы доберемся до Парижа, до нашей квартиры. Я взяла с собой все дневники: если вдруг он станет рыться в нашей комнате, он ничего не найдет. Вчера он стучал ко мне в дверь, но я не открыла. Когда я вышла утром, он был еще там. Он, как безумный, упрашивал меня не уезжать. Он был жалок и смешон, так я ему и сказала. Мое самое заветное желание – не находиться с ним больше под одной крышей. Он стал умолять меня ехать в другое место, только не в Париж, только не в нашу квартиру и Пантеона. Он совсем не в себе: похоже, это ты внушаешь ему такой ужас даже издали, из плена, это ты пугаешь его больше Страшного суда.

Теперь все было ясно, но тогда Юдифь не могла этого понять: ее ослепила ненависть к Эдуарду. Может, в нем проснулись совесть и ужас перед содеянным. Он не хотел, чтобы она появлялась дома в Париже, потому что знал, что он там ей уготовил. Он оказался между молотом и наковальней: было от чего обезуметь!

Он даже рвался отвезти меня на вокзал. К счастью, его остановила Клара. Последнее время она как-то странно на меня поглядывает. Я даже думаю, что она что-то подозревает. Ей я оставляю мальчиков: что бы ни случилось, она сможет о них позаботиться в мое отсутствие. Она мужественная женщина. Нo хоть она и любит больше тебя, Эдуард – тоже ее сын. В этой материнской любви для меня нет места. Когда я ставила чемодан в багажник, он опять пытался заговорить со мной. Он шептал прямо в лицо, и меня передергивало. А потом, когда он взглянул на Бет – она такая милая в своей маленькой шляпке – и понял, что я беру ее с собой, он совсем потерял рассудок. Он вел себя как ненормальный, требовал, чтобы она осталась с братьями и кузенами. Он попытался схватить ее за руку, но я запретила ему прикасаться к ней. Он сказал, что я лезу в волчью пасть, что я должна слушаться и доверять ему, или хотя бы оставить Бет в Валлонге. Доверять? Ему? Я рассмеялась ему в лицо.

Винсен перевернул страницу, дальше ничего не было, никаких записей. История матери и сестры обрывалась на этом смехе. Конечно же, поезд доехал до Парижа, Юдифь добралась до дому, а на рассвете, на следующий день, их арестовало гестапо.

Избавиться от Юдифи – это одно, но погубить Бет – совсем другое. Как Эдуард жил с двойным преступлением на совести? Каково молчать два года до возвращения брата? И при этом продолжать думать, что отвел от себя опасность. Юдифь исчезла, никто ничего не узнает. Война окончена, жизнь продолжается. Но Шарль нашел эти блокноты в квартире у Пантеона.

Три недели отец добирался до Парижа после пяти лет плена, о котором не мог даже вспоминать. Едва оказавшись в Париже, он связался с Кларой, а та сообщила ему об аресте Юдифи и Бет, об их депортации и гибели. Жизнь его превратилась в руины, и к ним добавилась исповедь жены. В какой момент он все понял? Ему что, не хватало решимости и он нашел ее в Валлонге?

А как Эдуард принял своего брата? Сколько времени понадобилось Шарлю, чтобы решиться? Он, наверное, расспрашивал людей в Эгальере и Авиньоне, пытался установить, кому Эдуард донес на невестку. А потом однажды ночью он пришел и предъявил счет. «Я хотел, чтобы он сам во всем признался». Без этого признания он бы не выстрелил. Какой же мистический ужас испытал Эдуард, когда понял, что Шарлю известно все, и об изнасиловании, все до мельчайших подробностей? Когда понял, что их гибель не спасет его? Когда понял, что брат его убьет?

С горящими глазами, не глядя ни на кого, Винсен поднялся и, подойдя к окну, широко распахнул его.

– Я тоже дочитал, – пробормотал Даниэль.

Они стояли рядом и опирались на перила из кованого железа. По мостовой медленно двигалась машина с включенными фарами, но уже светало.

– Это чудовищно, – вздохнул Даниэль.

Не мешая остальным, они с Винсеном молчали, оглушенные, не способные думать о ком-либо, кроме отца. Они, наконец, получили объяснение его высокомерному молчанию, его холодности.

– Возьмите блокноты, – вдруг сказал Ален у них за спиной.

Винсен первый решился обернуться. Кузены смотрели друг на друга так, будто виделись впервые. Винсен протянул руку к блокнотам, и Ален опустил глаза, не в силах выдержать его взгляд.

Мертвенно бледная Мари так и осталась сидеть на канапе. Готье стоял, прислонившись к стене, около раскрытой дверцы сейфа.

– Больше нечего добавить, и мы все это понимаем, – хрипло начал он. – То, что произошло, – отвратительно… Но все эти годы мы жили в неведении, и нас это не касалось. Шарль ничего не говорил, он не рассказывал о Юдифи, ни разу не произнес ее имени… Все хотели забыть войну… А об отце вспоминала только мама…

Он растерянно посмотрел на двух кузенов: те все еще стояли рядом.

– Я знаю, о чем вы думаете. Все мы думаем об одном. Мне стыдно быть его сыном. Это меня… унижает. Я не хочу, я сын убийцы.

– И мы все тоже, – резко заговорил Ален.

Все сразу же повернулись к нему, как будто он сказал чушь. Он стоял напротив Винсена и обратился прямо к нему.

– Как я прочел здесь, мой отец изнасиловал твою мать, а потом послал ее и твою сестру на смерть. И, как я услышал в больнице, твой отец пустил моему отцу пулю в голову. Не думаю, что мы можем друг друга в чем-то упрекнуть. Мы все здесь ни при чем. Положи этот ужас обратно в сейф. У нас есть Клара. И мама.

Винсен сделал какой-то неопределенный жест, но Ален вдруг резко схватил его за руку.

– Ты что, собираешься им все это рассказать?

– Нет, нет, конечно… Отпусти меня, Ален. Удивительно, но именно он встал на защиту Мадлен. А хладнокровие, с которым он говорил, просто поражало.

– Как вы думаете, Клара что-то подозревала? – спросила Мари.

Она, наконец, вышла из ступора и вернулась в реальность парижского рассвета.