цитадель Боде‑Прованс на своем скалистом волнорезе, башня Бан, или изрытое ущелье долины Анфер. Большинство картин были написаны на закате. Преобладали ярко‑фиолетовые и охровые тона. Картины были заключены в рамы с достаточно высоким горизонтом, и получались различные планы.
— Вы останетесь в Париже на несколько дней? — поинтересовался Винсен, рассматривая каждую картину со все большим вниманием.
— На два или три дня. Я не переоцениваю эту шумиху, — ответил Жан‑Реми. — Надо себя показать, иначе люди вас не простят. Но это целое испытание.
— Прежде чем уезжать, не окажете ли вы мне удовольствие поужинать у меня дома?
Жан‑Реми на мгновение остановился растерявшись.
— Это очень мило с вашей стороны, но…
Он колебался, не зная как отказать, и Винсен продолжил:
— Вы очень заняты, конечно, я понимаю.
Они молча смотрели друг на друга, потом Жан‑Реми покачал головой и показал на картину, которая была выставлена отдельно в глубине зала и ярко освещена.
— Чтобы быть искренним, вы рискуете не оценить это, — предупредил он другим голосом. — Я долго сомневался, прежде чем ее выставить, однако я не думаю, что кто‑либо может найти недостатки…
Отстранив несколько приглашенных, он размеренным шагом направился к холсту. Сначала ошеломленный, но тут‑же очарованный, Винсен обнаружил портрет неожиданный, волнующий и потрясающий, портрет Алена в двадцать лет. Картина излучала сильные эмоции, идущие от противоречивых чувств, которые читались на представленном лице: протест, слабость, тревога, отказ. Черты были абсолютно точны, вплоть до движения волос и тени появляющейся бороды, но глаза янтарного цвета обладали неразгаданным выражением.
Жан‑Реми молчал, разглядывая свое произведение больше критическим, чем умиленным глазом. Потом объяснил равнодушно:
— Я выставил его отдельно от других полотен, потому что он, естественно, не продается.
— Даже мне?
— Даже вам!
Ответ прозвучал очень сухо, и Жан‑Реми вскоре продолжил.
— Почему вы хотите его купить? — добавил он с натянутой улыбкой. — Потому что он вам нравится, или чтобы никто больше не смог его увидеть?
— Я не знаю… Чтобы смотреть на него, я предполагаю. Это в точности Ален! Он был абсолютно таким же… Что он сам о нем думает?
— Он еще не видел этого холста, но я предполагаю, что он его возненавидит. В принципе, я остерегаюсь портретов, всегда трудно передать оригинал. Для этого, я выбрал светлый сумрак в манере Караваджо, но это его слишком драматизирует…
Винсен подошел, чтобы посмотреть дату, которая стояла рядом с подписью Жана‑Реми.
— Вы написали его только в прошлом году? Тогда у вас хорошая память… или, может, фотографии?
— Ни одной, к тому же они ничем бы не смогли мне помочь. Некоторые вещи не забываются, и все. Но хватит говорить о живописи, пойдемте, выпьем по стаканчику.
Они подошли к одному из буфетов, где им предложили виски. Винсен глотнул из своего стакана и потом посмотрел прямо в лицо Жана‑Реми.
— Мы оба чувствуем себя неловко, — заметил он. — Вы вызываете во мне огромное восхищение, и я думаю, нам следует ближе познакомиться. По этой причине я и пришел.
— Да, я понял, единственное, я не знаю, что могу сделать… Ален возвел стену в своей жизни, его семья по одну сторону, оливки по другую, а в уголке я. Я никогда не пойду против его воли…
В нескольких шагах от них остановился молодой человек лет двадцати, не решаясь их прервать. Он бросал на них такие нетерпеливые взгляды, что Винсен, наконец, заметил его присутствие.
— Я думаю, вас ждут, — пробормотал он. Жан‑Реми обернулся, смерил мальчика измученным взглядом, потом пожал плечами.
— Ах да! Вот цена славы. Скажем… ее награда.
— Кто это? — спросил Винсен вопреки своей воле.
— Никто.
Растерянный, Винсен не знал, как отреагировать, и жестом извинился.
— Очень хорошо, — сказал он, — я ничего не видел.
— Но вы на самом деле ничего не видели! Вокруг вас никогда не вьются молоденькие секретарши суда или адвокаты, на которых вы в лучшем случае на секунду задерживаете свое внимание?
Он не был зол, лишь немного разочарован. Мысль о Беатрис пришла тогда в голову Винсену, и он машинально взял второй стакан, который ему протянул Жан‑Реми. Да, если бы он был бдительным, Беатрис прошла бы через его жизнь, как этот юнец прошел через жизнь Жана‑Реми, в то время как Ален продолжал его преследовать, что доказывал портрет. Он спросил себя, почему их разговор принял такой странный оборот, личный и загадочный.
— А ваша галерея в Сен‑Реми? — вдруг спросил он.
— Дело, которым очень хорошо управляет Магали, процветает. Понимаю, что это вас удивляет.
— Ну да, признаюсь, я и не представлял, что моя жена или, скорее, моя бывшая жена, займется искусством! Она никогда не выказывала интереса к… к такого рода вещам.
— Аппетит приходит во время еды.
Винсен покачал головой, потом поставил стакан, немного оглушенный. Он пил натощак, и алкоголь вызвал у него отвращение. Мысли о Магали ничего не меняли, она отныне перевернула страницу, как и он, и общими у них оставались лишь дети и воспоминания молодости.
— Я должен идти, — сказал он с сожалением. — Я думаю, настаивать бесполезно, вы не продадите этот портрет?
— Определенно нет, но спасибо за то, что вы его оценили.
— Я был рад с вами поговорить.
— Я тоже. Мы найдем еще случай увидеться. Вы знаете, мы любим одних и тех же людей, даже если не одним и тем же образом.
Фраза могла показаться загадочной, но Винсен прекрасно понял. С глубоко печальной улыбкой он снова пожал руку Жана‑Реми и решил покинуть галерею. Сев за руль, он понял, что не хочет ни возвращаться домой, ни объяснять Беатрис, почему он задержался.
С восьми часов утра в конторе Морван‑Мейер кипела работа. Мари, как обычно, пришла раньше девяти часов и начала проверять присутствие каждого работника, состояние рабочих мест, которые были убраны за ночь, свой собственный план встреч и, наконец, список звонков новым потенциальным клиентам. Утром раз в неделю она встречалась с бухгалтером, подписывала платежные карточки персонала, делила работу между компаньонами. Она также принимала практикантов, обеспечивала связь с адвокатами, решала конфликты, короче, обеспечивала работу конторы.
Присутствие Беатрис представляло для нее все больше и больше проблем. После своей обязательной двухгодичной практики, выполненной с огромным количеством прогулов, девушка, казалось, не собиралась покидать контору, где вела себя как на завоеванной территории. Она, может, думала, что Мари предложит ей должность компаньона, потому что она вышла замуж за Винсена, но об этом не могло быть и речи. Статуе конторы, к счастью, не позволял незаконного сотрудничества. Сослуживцы не оценили Беатрис. Они видели в ней лишь карьеристку и ничего не делали, чтобы помочь ей в ее стремлениях. Несколько раз Мари обговаривала этот вопрос с Винсеном, чем ставила его в неловкое положение. По всей видимости, он не хотел вмешиваться. Он ограничился тем, что потребовал от Беатрис не использовать имя Морван‑Мейер в своей профессиональной деятельности. На время своего зачисления в адвокатуру она должна была уступить и зарегистрироваться адвокатом под своей девичьей фамилией. Никто из семьи не вынес бы использования имени семьи в суде. Но госпожа Беатрис Одье явно звучало хуже, чем госпожа Беатрис Морван‑Мейер!
