прошел, далеко не через все.
После долгого молчания Виржиль пробормотал с отвращением:
— Я не доволен.
— Я знаю. Зато я не знаю и хочу, чтобы ты мне сказал, сделал ли ты это специально? Обдуманно?
— Я хотел сделать ему больно.
— Получилось.
— Нет, нет! Я… Эта ветка, я ее не видел! Я хотел его оглушить, сломать ему что‑нибудь, поставить его на колени. Когда бьешь, не думаешь, это происходит очень быстро, я мог его задушить.
— Это было такой дикостью, Виржиль… Он бы никогда так не сделал.
Опустив голову, Виржиль даже не стал возражать.
— Кстати, есть вещи, которые ты должен узнать, я займусь этим.
Удар грома прервал его, за ним последовало несколько молний, потом дверь открылась от порыва ветра.
— Закрой дверь и подопри, — попросил Ален.
Он увидел, как молодой человек послушно встал, и он воспользовался этим моментом, чтобы добавить:
— Есть предшественники в семье, вам надо было об этом раньше рассказать.
Пока Виржиль подпирал дверь как можно лучше, он продолжил:
— Вы не первые рвете друг друга с Сирилом. Ваши уважаемые деды имели причины для этого, но не вы. Нет, вы — это дурачества молодых петухов… ссора бездельников. Ты хочешь, чтоб я тебе рассказал?
— С тех пор, как я тебя об этом попросил! Папа никогда не…
— Оставь своего отца в покое, ладно? Ну, так вот, представь себе, что мой отец, Эдуард, был настоящим мерзавцем. Он не был счастлив в браке, я предполагаю, к тому же стоит лишь посмотреть на мою мать, чтобы понять, и тогда он стал коситься на другую женщину, единственную, которую он не мог иметь.
— Это значит?
— На твою бабушку, Юдифь.
— И что?
— Шла война, твой отец был заключенным, Юдифь была уязвлена. Она была красива, очень красива. Мне было одиннадцать лет, но я ее помню, невозможно было не поддаться ее обаянию. Короче, в конце концов, он поймал ее в уголке Валлонга, в тот вечер он сильно выпил и изнасиловал ее. Потом объятый паникой, он донес на нее анонимно в гестапо.
Голос Алена немного дрогнул, он перевел дыхание, прежде чем продолжить более сдержанно:
— Когда она ушла из Валлонга со своей дочуркой, ее арестовали. Остальное ты знаешь, депортация в лагерь, смерть Юдифи и Бет в Равенсбрюке, короче, официальная версия, которая зловеща, но в которой можно признаться. Только Юдифь оставила что‑то вроде дневника, и когда твой дедушка Шарль вернулся из Германии, он все понял. Тогда однажды ночью он отправил пулю из револьвера в голову моего отца.
Виржиль, застыв на месте, стоял около двери и пробовал различить черты лица Алена, который в сумраке продолжал свой рассказ.
— Отчет о семейных операциях: три смерти. И Шарль этого никогда не принял, это понятно. Я ненавидел твоего деда изо всех сил, но ужасно… сложно считать его неправым. Мне казалось, что он отвратителен со мной, я не мог понять, откуда у него была вся эта ненависть… Он рассказал нам правду на смертном одре. Потом мы прочитали дневник Юдифи. А потом постарались его забыть, потому что была Клара, и мы не хотели, чтобы она знала, что сделали два ее сына. Потом молчание стало привычкой. Жаль… Ты должен был знать во всей этой неразберихе, к чему приводят ревность, жестокость… Ты вел себя, как животное, можно подумать, что это наследственное, но ты, тебе нет никакого прощения!
Ален спокойно поднялся. Он был такой же высокий, как и Виржиль, такой же стройный. Загорелый, как настоящий цыган. Снаружи было что‑то еще более угрожающее, казалось, гроза удваивалось в силе.
— Ты жалеешь или тебе наплевать?
Виржиль беспокойно отошел в глубь хижины, пробормотав:
— Какая сейчас разница? В любом случае я думаю, ты больше не хочешь меня видеть в своих краях?
— Я задал тебе вопрос.
— К тому же ты быстро от меня избавишься, это естественно.
Так как Ален продолжал приближаться, Виржиль отступил и уперся спиной в стену.
— Ты, наверно, хочешь меня побить, — сказал он на одном дыхании, — все хотят это сделать сейчас!
— Конечно. Особенно твоя сестра.
— О, Тифани…
Виржиль опустил голову, гораздо более взволнованный, чем хотел это показать.
— Я жду ответа, — настаивал Ален — Но не лги мне.
— Да…
— Что да?
— Я сожалею, — пробормотал Виржиль неслышно.
— Почему?
— Потому что… Потому что я не хотел его уродовать навсегда! Просто дать ему урок.
— Урок чего? Морали? По какому праву?
— Я знаю, что ты его очень любишь, что…
— На самом деле, я его обожаю, это мой крестник, и к тому же великолепный мальчик. Смелый, работяга, прямой. Я научил его плавать, кататься на велосипеде. Это был первый ребенок в семье, и у него не было отца, я баловался с ним, я заставлял его смеяться до слез, когда он был ребенком. Ты думаешь, он когда‑нибудь еще засмеется? С одним глазом он мог бы еще смотреть в зеркало, но думаю, у него больше никогда не будет такого желания. Тебе это также ничего не дало. Однако ты принес ему несчастье, и Тифани тоже. Всем на самом деле. Мари тянет тебя в суд, а твой отец настойчиво продолжает тебя защищать.
— Папа?
— Он не будет сложа руки смотреть, как ты идешь ко дну. И я, я не дам тебе упасть. Ты по‑прежнему работаешь со мной. Значит, ты не можешь сидеть здесь, это смешно.
За те месяцы, что Виржиль жил с Аленом, он ни разу не слышал, чтобы тот так долго говорил. Он казался растерянным, не знающим, как выразить свою признательность, ужасно грустным.
— Я не могу пойти к ним, — пробормотал он, — это будет провокация!
— Сирил будет переведен в парижскую больницу, как только позволит его состояние. Когда семья уедет, ты вернешься в Валлонг, есть работа. Пока же оставайся у матери и не уходи больше.
Ален отошел, поднял голову к низкому потолку, чтобы послушать дождь, который шел уже не так сильно. Когда он снова опустил глаза на Виржиля, тот казался подавленным. Согласившись признать, что он сожалел о своем поступке, он выпустил на волю свои угрызения совести, которые переполняли, душили его.
— Ты плохо себя чувствуешь? — бросил ему Ален. — Это мелочь… Но не теряй времени на жалость к самому себе, скажи себе, что Сирилу досталось намного больше, чем тебе сейчас.
— Я правда, сожалею, — четко произнес Виржиль.
— Хорошо. Надо будет, чтобы ты смог это сказать ему в один прекрасный день.
Слабый лучик солнца пытался пробиться сквозь грязные квадраты единственного окна. Ален поднял рубашку, встряхнул ее и, смирившись, свернул в комок.
— Давай пойдем, — решил он, поднимая щеколду двери.
— Подожди! Одна вещь… Объясни мне, почему ты так… короче, ты отличаешься от остальной
