«Кошкина, а ты на амбразуру грудью можешь лечь?» – спрашивал ее Кирша и подмигивал друзьям.
«Могу!» – не задумываясь, отвечала Кошкина.
«Стен, она может лечь», – хихикал Кирша.
А может быть, все было гораздо проще? Кирша, Лешкин лучший друг, рассказывал всем, что Кошкина в раздевалке после уроков лезла к Стену целоваться, но тот ее отшил, и с тех пор разъяренная Кошка всячески старалась досадить несостоявшемуся «другу». Вообще-то Кирша пользовался в классе репутацией главного враля. Тогда, в восемьдесят четвертом, Ленка объявила историю с поцелуями чушью. Но кто знает, может, в ней была доля правды? Спустя столько лет во многом стоит усомниться. В одном Лена была уверена и тогда, и теперь – из всех парней, которых она знала, Стен был самым лучшим.
Когда она рассказывала о нем подругам, ей не верили. Одни вежливо молчали, другие хихикали и издевались: ловко завирает! Придумать подобную историю легче легкого, учитывая происшедшие с тех пор перемены. Лена устала что-либо доказывать. Она просто вспоминала…
Тогда, весной, Стен постоянно что-то выдумывал: то они с Киршей сочиняли рукописный журнал, то пускали по классу тетради с самодельными комиксами или листки с нелепыми, но безумно смешными стишками.
Иногда Лешка отдавал Лене сложенный вчетверо листок и говорил: «Это только тебе». А в этом листке – какой-нибудь странный рассказик.
Стен жил вдвоем с матерью в двухкомнатной кооперативной квартире. Мать воспитывала его одна, но в отличие от многих и многих они ни в чем не нуждались. Лешкина мать работала в НИИ завлабом. В те времена за научные степени хорошо платили. Когда Ленка в первый раз зашла к Стену и увидела его комнату, то онемела от восхищения. Две стены сверху до низу занимали стеллажи с книгами. Полки то сходились, то разбегались снова, образуя причудливую лестницу. Над кроватью висела написанный маслом пейзаж в буковой раме, а пол устилал толстый ковер ручной работы. На этом ворсистом ковре сидеть, скинув тапки, было одно удовольствие. Стен сказал, что ковер очень старый, еще дореволюционный, но краски оставались на удивление сочными – красные, коричневые, золотисто-желтые.
Правда, питались в этом доме скромно. В холодильнике нашлись готовые котлеты и вареная картошка. Истребив нехитрые припасы, Стен с Ленкой сидели на ковре и слушали магнитофон. Когда кассета кончилась, Лешка взял гитару и спел пару куплетов из своей новой песни. Знающие люди говорили, что у него диапазон голоса почти две с половиной октавы, он мог бы стать певцом. Но Лешка никогда всерьез не думал о такой карьере.
Когда последний аккорд замолк, Лена захлопала в ладоши и воскликнула:
– Стен, ты гений!
Он не стал спорить. Встал и раскланялся, прижимая руки к груди. Она выпросила у него листок с текстом песни. На память. Что-то подсказывало ей, что он написал эту песню для нее.
В тот вечер они в первый раз поцеловались. Едва коснулись друг друга губами, потом еще раз. Смущенно отстранились друг от друга. Ленка хорошо запомнила дату – это было тридцатого апреля. Она еще спросила, пойдет ли Лешка на демонстрацию. И он ответил: «Пойду. Но только не со школой. Мать просила помочь нести плакат. А то в ее лаборатории только один мужчина, так что я должен подсобить».
«Что за плакат?» – спросила Лена. Просто так спросила. Чисто автоматически.
Стен покраснел. Он вообще редко краснел. А тут вдруг залился краской.
– «Слава советской науке», – сказал он, отводя глаза.
Она сразу подумала, что он врет и на первомайскую демонстрацию идти не собирается, а пойдет куда- то, куда Ленке Никоновой нельзя.
Наверняка, Первого мая Лешка проведет с ребятами. Дрозд, Кирша, Ник Веселков и Стен – эти четверо почти неразлучны. Возможно, отправятся в свой любимый пивбар «Медведь», – Кирша говорил, что они постоянно туда ходят. Переоденутся, серую школьную форму скинут, как шкуры оборотня, – и по пиву.
– В «Медведь» пойдете? Можно, я с вами? – спросила Лена.
– В пивбар? Ну ты даешь, Никоноша. Любишь пиво?
– А ты?
Он пожал плечами и улыбнулся. При чем здесь любовь? Глоток пива это вроде как глоток свободы.
Странно… Она была уверена, что эта фраза на счет пива и свободы – не ее собственная, а каким-то образом похищенная из Лешкиной головы. Это ощущение долго потом не покидало Лену.
Сама она на демонстрацию пошла вместе со всеми. Каждому старшекласснику выдали по надувному шарику, но мальчишки почти все тут же прокололи булавками. Лена оберегала свой целых два квартала. Тут, наконец, и ее шарик лопнул. Всего лишь громкий хлопок, а она вдруг расплакалась, как будто этот игрушечный взрыв принес кому-то увечье или даже смерть.
На перекрестке долго стояли, ожидая, когда колонна вновь тронется. На лотках продавали дорогие шоколадные конфеты – большой дефицит. Кошкина купила полкило. А у Лены не было ни копейки. Если бы Лешка был сейчас здесь, он бы непременно угостил ее конфетами. Она улыбнулась, представляя…
И тут с неба крупными белыми хлопьями стали падать какие-то листки. Все поначалу решили, что так и запланировано, в духе тридцатых годов улицы вновь решили завалить бумагой. Ребята стали ловить прокламации. Лена – тоже схватила. На листке была одна единственная строчка, напечатанная на машинке: «Долой войну в Афганистане!»
– Ой, вы видели! Видели, что кидают! – заметался вдоль колонны Остряков, или попросту – Остряк, классный шут и паникер по совместительству. – Глядите, что тут написано! – Глаза у него так и горели.
– Отдай! – крикнула Кошкина и вырвала у него листок. – Надо немедленно отдать все эти бумажонки Маргарите. Вы что, не поняли? Это же провокация ЦРУ. Они сейчас за нами наблюдают и смотрят, как мы к этим листовкам отнесемся. И фотографируют наверняка. Кто спрячет – можно вербовать.
– Кошкина, прячь листок немедленно! Тебя завербуют, станешь двойным агентом! – заржал Кирша.
Кошкина кинулась поднимать листовки. Их было довольно много. Девчонки ей помогали. Мальчишки хихикали. Кирша старался каждый припечатать грязным ботинком прежде, чем Кошкина успевала его поднять. Лена оглянулась и спрятала свою листовку в карман. Щеки ее пылали. Не то что ей было страшно. Но она чувствовала – опасность.
– Шизофреник какой-то выпендрился, – ухмыльнулся Кирша. – Но его найдут.
– Войну в Афгане прекращать нельзя, иначе туда американцы войдут, – насупив брови, произнес Ник Веселков. – Мы скоро победим. Я это знаю.
После майских праздников в школе, столкнувшись со Стеном, Лена рассказала об этом нелепом случае.
– Листовка у тебя? – спросил Алексей.
– Ага. – Лена полезла в карман – показать.
– Выброси.
– Что?
– Выброси! – приказал Стен. – Порви и выброси.
Подозрение шевельнулось. Но Лена не позволила себе поверить. И спросить не посмела.
За следующие несколько дней Лешка сильно переменился. Порой говорил невпопад. Смеялся не к месту. Но чаще хмурил брови и молчал. Написал контрольную по математике на тройку, а на уроке литературы отказался отвечать. Пару ему не поставили, но литераторша несказанно удивилась. На переменках он уходил из школы, а когда возвращался, от него пахло табачным дымом. Лена остерегала: поймают, будет скандал. Но Лешке везло: когда завхоз с учителем по физре выходили на облаву, Стен всегда оказывался в школе. Прежде Лешка предпочитал чтение или походы в кино, теперь почти каждый вечер у него в доме собирались друзья. Он таскал у матери сигареты «ВТ» – она всегда покупала их блоками. Много болтали. Об истории, о политике, о книгах. Спорили, но как-то через силу. Кирша острил, Дроздов скучал, Ник Веселков внимательно слушал.
Когда поздно вечером гости уходили, оставалась тяжесть на душе, синеватый табачный дым в комнате, да пепельница, полная теплых окурков. Никогда прежде Стен не испытывал такой тоски, как в те дни, когда сделав один-единственный шажок в сторону, он очутился на краю пропасти. Кто мог подумать, что обрыв так близок? Никто не знал, что падать так страшно. Если бы он мог, то вырастил бы себе крылья. Но Алексей по складу своей души был рационалистом и не умел летать.
