Матильда поколебалась — не заговорить ли о Гийоме, но и на этот раз отказалась от этой мысли.
Разве лишь не по слухам было известно о срочном отъезде меховщика, препоручившего своему приказчику управление лавкой на Малом мосту? Кажется, он потом, избегая, казалось, самого себя и всех остальных, путешествовал по Азии, прежде чем вернуться во Фландрию, где, как прошел слух, и обосновался. Это все, что было известно Брюнелям. Может быть, Флори была об этом осведомлена лучше? Как бы это могло быть? Вообразимо ли, чтобы человек, убивший ее сына и сломавший ей жизнь, осмелился преследовать ее в изгнании? Если даже допустить, что ее безумная страсть пережила все и могла ее снова взбудоражить, какой прием должна была бы подготовить ему обесчещенная, опустошенная женщина, лишенная им всего, что было ее счастьем и будущим? Об этом не могло быть и речи.
По молчаливому взаимному согласию они остановились под ореховым деревом. Под ним траву усыпали орехи. Сильный запах сочных листьев и наполовину расколотой скорлупы обдал их едкой свежестью, терпкой, как тонизирующий напиток, напомнив им времена, когда они с друзьями каждой осенью ходили в окрестности Парижа за орехами, которые сбивали палками с деревьев. Все это было лишь сладкими воспоминаниями.
— Разумеется, вы пообедаете со мною, мама Я приготовила обед, который вам понравится.
— Охотно пообедаю. Вы же знаете, как мне дороги минуты, проведенные наедине с вами.
Такой случай уже представлялся им несколько раз, и обе сотрапезницы сохраняли теплое воспоминание о моментах, когда за общей едой удавалось почти восстановить согласие минувших дней.
Зала, в которую они вошли, была обширной, пол ее был выложен керамической плиткой. Стены украшали зеленые драпировки — любимый цвет Флори. В камине развели яркий огонь, потрескивавший под колпаком большого камина, который один занимал всю заднюю часть комнаты. Перед камином стоял стол, накрытый на две персоны, и два стула с высокими спинками по бокам. Большой сундук, два резных кофра, ларь для хлеба, посудный шкаф, несколько табуретов составляли меблировку, которую украшали разбросанные везде подушки и стоявшие в разных местах букеты цветов — на полу и всюду — как любила мать Флори. Помещение дышало опрятностью, воском, зеленью, пылавшими поленьями: то был запах домов одновременно на улицах Бурдоннэ и Писцов, ощущавшийся уже при входе в залу, как некая дань, воздаваемая тому, что было и что не забывалось, но также и как свидетельство преемственности, во все времена и при всех бедах, домоводческих достоинств, выживающих при любых катастрофах.
Через полуоткрытую дверь на кухню было видно только несколько медных кастрюль. Третья комната, справа, была комнатой Флори.
— Когда я думаю о вас, дорогая, а это, как вы хорошо знаете, бывает очень часто, я представляю вас сидящей почти всегда, по меньшей мере в дождливую пору, у этого камина, за шитьем, за плетением кружев, а то и рифмующей строки стихов. Полагаю, что я в этом не ошибаюсь.
— Действительно, не очень, хотя я реже бываю здесь, чем в приюте Гран-Мон, где, как вы знаете, проходит самая светлая часть моей жизни.
— Расскажите же мне об этих детях, которые вам так дороги, дочка. Мне хотелось бы с ними познакомиться, поскольку они вас так занимают.
— Если бы вы могли их навестить вместе со мною, они понравились бы вам сами по себе, а вовсе не потому, что их люблю я, мама. Это маленькие создания, изголодавшиеся по любви.
Вошла Сюзанна в сопровождении другой служанки.
— Обед готов, госпожи, пожалуйте кушать.
Она уважительно поздоровалась с Матильдой: «Добро пожаловать!» Изменилась и она, стала казаться более сдержанной, менее наивной, чем прежде. Ее верность была большим благом для Флори, когда все от нее отвернулись. Между ними завязались прочные связи, основанные на уважении, как, впрочем, и на своего рода сговоре. В Вансэй она была одновременно посвященной в тайны подругой и экономкой хозяйки.
— Так примемся же за обед, мама.
Расправляясь с яйцами, поджаренными с грибами, затем с жареной свининой с черносливом, пакусывая фруктами из сада, сырами с соседней фермы, они говорили о сиротах Гран-Мона, судьба которых занимала и даже поглощала Флори, потом об Арно, от которого было так мало писем, о Бернаре и Лодине, поженившихся и ставших родителями четырех живых детей, а пятый умер, предпочитая, однако, не задерживаться на этой теме.
— Их маленькая Бланш, как мне кажется, будет очень хорошенькой. Она уже и теперь очень привлекательна.
— Я плохо представляю себе Лодину в роли матери семейства. Я знаю ее с этой стороны только с ваших слов. В моем сознании она остается такой молодой!
— Она изменилась. После рождения каждого ребенка в ней растет уверенность в себе, она утверждается все больше в роли матери, буквально расцветает.
Флори созерцала огонь в камине. Лежавшие на столе ее руки были словно лишние, когда уже не надо было ими манипулировать, чтобы накладывать и резать еду. Грусть, которой она не пыталась скрыть от Матильды, сутулила ее плечи, пригибала шею. Говорить или слышать что-либо о материнстве было для нее мукой, и все же она постоянно возвращалась к этому, словно растравляя рану, подвергая себя бесконечному наказанию, не давая притупиться угрызениям совести.
— Вашей сестре Жанне только что исполнилось пятнадцать, — вновь заговорила жена ювелира, явно желая сменить тему разговора. — Она похожа на меня. Из всех вас она больше всего напоминает мне мою юность, за исключением того, что менее торопится выйти замуж, чем когда-то я.
— За ней по-прежнему ухаживает наш друг Рютбёф?
— Он, по-моему, не отступит от этого ни за что на свете! Он заваливает ее стихами и другими знаками внимания. Она же понимает, что ему не бывать ее мужем, и смеется над ним! Ей достаточно удовольствий от рыцарской любви, по крайней мере сейчас, чтобы не влюбиться в мужчину — она просто влюблена в саму любовь!
— Может быть, эта склонность более глубока, чем вы думаете. В конце концов, почему бы ей не выйти за него замуж?
— Потому что он беден, как Иов! Ни семьи, ни ремесла в руках… Ваш отец никогда не примет зятя- нищего, без единого су, без гроша в кармане… Даже если он поэт!
— Он, разумеется, прав, однако никогда не знаешь…
— Конечно, но об этом и думать нечего, Этьен на этом стоит твердо.
Несчастная судьба старших дочерей делала метра Брюнеля одновременно намного более осторожным и более непримиримым по отношению к младшим. Твердо решив не допустить того, что произошло с их сестрами, он опекал их с такой заботой, которая порой превращалась в тиранию. Матильда пыталась предостеречь его от чрезмерных мер, которые могли дать результаты, обратные тем, которых он ожидал, но наталкивалась на горечь, очень близкую к отчаянию, и в конце концов отказалась от своих попыток. К тому же и сама она была не далека от того, чтобы признать правильность такой политики.
— А Мари по-прежнему одержима своими миниатюрами?
— Она принесла в жертву им все остальные занятия и тратит все свое время на это искусство. Мы нашли ей мастерскую, которую держат монахини. Вместе с четырьмя другими учениками она приобщается там к тайнам приготовления и применения красок.
— Что ж, она выбрала благородное искусство. Почти такое же прекрасное, как и искусство трувера…
Действительно, все для Флори было болью и угрызением совести.
Хлопотавшая вокруг обеих женщин, Сюзанна принесла тазик с теплой водой, надушенной шалфеем. Они погрузили в нее пальцы. Другая служанка поставила перед ними поднос со свежими орехами.
— Хорошо ли провела лето бабушка Марг? Как она себя чувствует? Ей уже столько лет…
— Она себя чувствует хорошо, насколько это возможно. Ноги у нее болят давно, но она приспосабливается к этому и к тому же говорит, что лучше правильно думать, чем плохо ходить. Вы же ее знаете. Что бы я ей ни предлагала, она упрямо остается у себя, как и во времена своей юности, и по- прежнему не желает переехать ко мне.
— Но в последний раз вы мне говорили, что характер ее смягчился.
