— Допустим, что я не из таких.
Наступило молчание. На улице обычная толчея студентов, задиравших прохожих, в особенности женщин, метров в докторских шапочках, проповедников и детей сливалась с непрерывным движением взад и вперед пергаментщиков, переплетчиков, иллюстраторов и книгопродавцев. Разносчики воды, крестьяне, во весь голос рекламировавшие фрукты или гнавшие перед собой скотину, всадники, порой в окружении вооруженных людей, вносили свой шумный вклад в этот человеческий муравейник.
Арно с интересом рассматривал собеседника, не решавшегося уйти.
«Черт возьми, — подумал он, — этот господинчик кого-то ждет. Уж не Флори ли?
Сохраняя небрежное молчание, он ждал реакции молодого меховщика.
— Мой кузен дома? — спросил наконец Гийом.
— Дома. Я только что от него.
— Я зашел справиться о его самочувствии. Оправился ли он после вчерашнего?
— По-видимому, да. Заходите, если, конечно, не боитесь разрушить поэтическое вдохновение, которое его сейчас захватило.
— Он сочиняет?
— Они с сестрой пытаются добиться гармонии между рифмами и мелодией песни, заказанной, если не ошибаюсь, самой королевой.
— Сейчас их, конечно, не время беспокоить.
«Этот человек — сам соблазн, — сказал себе Арно, продолжавший наблюдать за Гийомом, как наблюдал бы за мухой, увязшей в горшке с медом. — Видно, в нем происходит борьба, где честь и любовь обречены на жестокую схватку! Если бы речь шла не о Флори, а возможно, и о судьбе ее союза с Филиппом, я попытался бы ему помочь, так как он внушает мне уважение и сочувствие. К сожалению для него, я могу лишь противиться его намерениям. Если дело пойдет так и дальше, придется, видимо, вступить с ним в борьбу».
— Не думаю, месье Дюбур, что вы выбрали подходящий момент для визита, — снова заговорил он. — Вы знаете, как капризная дама эта Поэзия. Стоит ее спугнуть, и она может никогда не вернуться. И тогда покинутые ею поэты страшно сердятся на того, по чьей вине происходит это затмение.
— Да, вы, разумеется, правы.
— О, Гийом! Что ты здесь делаешь, кузен?
В лавку вошел доверчивый, смеющийся Филипп.
— Я хотел повидать тебя, чтобы узнать, как ты себя чувствуешь, но твой шурин, посчитавший, что я могу нарушить вдохновение, посоветовал мне прийти в другой раз.
— Что-то раньше ты не проявлял такой заботы о нашем покое, Арно, — воскликнул молодой человек с добродушной иронией. — Спасибо за заботу. Но ты беспокоился напрасно: по-видимому, вдохновение испарилось само по себе, без чьей-либо посторонней помощи! Не знаю уж почему, только ни у Флори, ни у меня сегодня рифмы не идут!
— Кому не везет в поэтической игре, тому везет в любви, — заметил студент с понимающим видом, не переставая изучать выражение лица Гийома, которое при этих его словах помрачнело, отразив неудовольствие.
«Да, я не ошибся! Боже мой, этот парень влюблен в сестру! — сказал себе Арно. — Разумеется, Филипп далек от подозрений и абсолютно ему доверяет!»
— Я воспользуюсь тем, что у вас есть о чем поговорить, и прогуляюсь с Флори, — заявил он. — Покидаю вас.
Несколькими минутами позднее Флори под руку с братом вышла из дому. Он вывел ее через дверь, выходящую в сад, и она не встретилась с Гийомом, так и не узнав о его присутствии.
Флори любила гулять с Арно, восхищавшим ее своим блестящим умом. Он умел слушать, сопереживать, улавливать недосказанное, с полуслова понимать состояние души, уважать сокровенное молчание собеседника, мог спрятаться, когда нужно, за черту дружеского эгоизма… Она испытывала к брату очень нежные чувства.
Улицей Ла-Гарп брат с сестрой дошли до берега Сены и направились в сторону отеля де Нэсль, подальше от пляжа у Малого моста, над которым висел гул от разговоров и возгласов купальщиков. По реке взад и вперед сновали груженные зерном лодки, направлявшиеся к мельницам, что расположились под арками городских мостов, а также плоскодонки, лодки с тентом то на буксире, то на бечеве, за которую их тянули бурлаки, а то и просто двигавшиеся на шестах, нагруженные до краев самыми разнообразными товарами: глиняными горшками, хлебом, углем, вином, лесом, металлом, кожами, овощами и даже скотом. Рыбацкие лодки, полные живой пресноводной рыбы, везли в столицу ее ежедневный ассортимент: окуня, форель, щуку. Веселые гребцы на прогулочных лодках держались берега, где рыболовы с удочками, по колено в густой траве, в тени плакучих ив, конкурировали с теми, кто ставил сети между своими лодками. Лодка речной стражи ходила от одного берега к другому с несколькими пассажирами. Отражавшая небо вода свободно текла меж низких берегов, заросших ольхой, ивой и тополем. Заросли эти перемежались вылизанными ленивыми волнами песчаными или покрытыми галечником проплешинами.
Истые парижане, Флори и Арно любили свою реку, ее серо-голубой отблеск, свободное течение, спокойную силу, красоту ее долины, многочисленные острова и в особенности сердце города — этот остров Ситэ, освященный присутствием обеих и единственных признававшихся ими властей — власти Бога и власти короля. С берега они видели прямо перед собой, за каменными стенами, сады и дворец монарха — он был совсем близко, со своими башнями, островерхими крышами, колоколенками, среди которых вырастала еще не законченная, вся в строительных лесах, изящная, изысканная белая церковь Сент Шапель.
Дальше к востоку в сиянии утра устремлялись к небу тоже совершенно новые башни Нотр-Дам, возвышавшиеся над карминовой черепицей домов, аспидного цвета колокольнями, крутыми крышами и массивными башнями, — каменные свидетели вечного Присутствия, всемогущего и сияющего, как и они сами. Ситэ был прекрасен, гармоничен и весел.
— Я увел вас сюда, подальше от мужа, — заговорил внезапно Арно, — чтобы поговорить с вами об одном своем довольно-таки странном открытии.
— А я-то думала, что вам просто приятно побыть со мной.
С улыбкой, в которой можно было прочесть тонкий упрек, Арно покачал головой. Слегка насмешливая женственность Флори порой озадачивала его, несмотря на связывавшие их родственные чувства. В семье Брюнелей, как и во всех других, дети группировались по принципу сходства чувств. Арно и Флори, которых сближали и возраст, и вкусы, и какая-то общая концепция жизни, до поры, когда пришло время увлечению совместными занятиями литературой, музыкой, другими видами искусств, любили играть вместе. В них сохранялось инстинктивное согласие и единомыслие.
— Возможно, это гораздо серьезнее, чем вы думаете, Флори.
— Говорите же скорее, я вся — внимание!
Арно переломил ивовую ветку, которой сшибал на ходу траву — они шли теперь без дороги, прямо по лугу. В воздухе пахло зеленью, водой, порывы ветра доносили запахи полевых цветов.
— Имею ли я право рассказать вам о своей догадке? — продолжал студент. — Я колебался, да и сейчас, по правде говоря, не уверен в правильности своего решения. Может быть, лучше молчать.
— Прошу вас, не томите меня!
С тяжелыми деревянными шайками на плечах, полными чистого белья — они шли расстилать его на траве, на самом солнцепеке, — мимо брата с сестрой прошли босоногие прачки в подвернутых и заткнутых за пояс платьях, открывавших белые юбки.
— Ну так вот. Мне кажется, я могу утверждать, что Гийом Дюбур в вас влюблен.
— Ах!.. — вырвалось у молодой женщины, щеки которой запылали. — Так вот вы о чем!..
Не произнеся больше ни слова, она остановилась, чтобы с демонстративным спокойствием снять с льняной юбки колючку от кустарника, росшего на берегу ручья.
— Вы знали это.
— И знала, и не знала.
— Право же, по-моему, вы не удивлены!
— Действительно, не удивлена.
Она повернулась к брату.
