Хотя Погода и испортилась, супруга ювелира с радостью почувствовала себя успокоенной. Свет стал для нее более ярким, искушения отступили, мужество ее укрепилось.
Оставив позади спокойные улицы монастыря Нотр-Дам, они с Маруа, которую она кликнула, проходя через кухню каноника, смешались с шумной толпой Ситэ. Собирался дождь, ветер приподнимал вуали на лицах дам, развевал полы плащей и камзолов, поднимал с дороги в воздух соломинки и листья, торопил лавочников, спешивших спрятать внутрь лавок разложенный для продажи товар.
Исполненная радости, Матильда ничего этого не замечала.
— Вы, мадам, сейчас как девочка, — заметила Маруа.
— Благодарение Богу, я освободилась от тяжелого бремени, милая!
Для того чтобы попасть на рынок, где у Матильды были дела, нужно было пройти мимо паперти Нотр-Дам. Она вошла в великолепный новый собор, где всегда было полно народу, чтобы возблагодарить Господа за облегчение, которое она так живо чувствовала.
Когда она вышла из собора, уже капал дождь.
— Быстрее к Обри Лувэ, — сказала она Маруа, — чтобы не промокнуть.
В лавке аптекаря какая-то старушка покупала коробки с лекарствами, молодая пара выбирала сандаловые саше с благовониями, а какой-то мальчик спрашивал дамасских слив. Воздух казался густым от запаха сушеных трав, имбиря, корицы, мяты, эвкалипта, напоминая о том, что здесь готовили мази и микстуры, сиропы и припарки.
В лавке хлопотала Изабо. Ее муж с пестиком в руке склонился над содержимым двух больших мраморных ступок.
— Я зашла купить у вас несколько горшочков варенья из побегов розы, сваренных в белом сахаре из Хайфы, — коронного продукта вашей фирмы, — сказала Матильда. — Мне также хотелось повидать Гертруду.
— Она должна быть в этот час у себя, — заметила Изабо, доставая с полки два керамических сосуда, фунта по два варенья в каждом, которые она завернула в кусок белой материи. — Она наверняка уже пришла из школы.
Через несколько минут в лавку спустилась Гертруда, с заказной улыбкой на губах и с каким-то выражением настороженной бдительности, недоверия в глазах.
— Вы, насколько я знаю, пригласили Кларанс, а также Флори, — обратилась к ней Матильда, — провести воскресный вечер в вашем загородном домике под Сен-Жермен-де-Пре. Хочу поблагодарить вас за это приглашение, по крайней мере за Кларанс — она придет к вам довольно рано, чтобы вернуться к вечерне. Что же до Флори, уж и не знаю, решится ли она на это без мужа. Попытайтесь ее уговорить, — продолжала Матильда, — не очень настаивая. Я забежала по пути, чтобы подтвердить, что Кларанс придет.
— Большое спасибо, дорогая мадам.
Идея пригласить Флори с сестрой говорила о явном желании Гертруды сблизиться с ними. Виделись они мало, Лувэ и Брюнели редко ходили друг к другу в гости, но дочь Изабо хотела ответить гостеприимством на недавний ужин на улице Бурдоннэ. Это было вполне естественно. Оплачивая свою покупку, Матильда упрекала себя в недостаточной благожелательности к родственнице, чья жизнь далеко не всегда была безоблачной.
Маруа взяла заботливо завернутые Изабо горшки, и обе женщины вышли из лавочки.
Шел мелкий дождик, от которого нельзя было сильно промокнуть. Матильда со служанкой пересекли остров Ситэ по узкой улочке Каландр, отведенной лишь для пешеходов и всадников, затем по более широкой Байери, по которой катились двуколки и четырехколесные экипажи. По обе стороны ее стояли высокие, в три или четыре этажа, дома на каменных цоколях. Их деревянные или глинобитные фасады были покрыты штукатуркой. Прохожих здесь защищали от дождя нависавшие над улицей этажи домов и карнизы островерхих крыш. Впрочем, ненастная погода не слишком смущала толпу, всегда здесь достаточно многочисленную, — люди пользовались случаем, чтобы постоять под навесами мастерских, в которых лощили и отжимали сукно, или перед лавочками, торговавшими винными бочонками.
Под арками застроенного домами Большого моста вертелись невидимые глазу мельничные колеса, шум которых смешивался с гулом голосов праздношатающихся, слонявшихся между лавками и мастерскими, открытыми для покупателей. Матильда мимоходом взглянула на ювелирную лавку, откуда, наверное, только что ушел Этьен, но не зашла туда.
Пробираясь через толчею пешеходов, всадников, навьюченных ослов и мулов, овец, которых гнали на Новый рынок, разносчиков, монахов, нищих, бродячих комедиантов, расталкивавших толпу, перекликавшихся между собой и останавливавшихся поболтать среди возгласов жонглеров, призывов к милосердию, окриков бурлаков, доносившихся от Сены, — через эту давку возбужденных и насмешливых парижан, манеры которых ее вовсе не шокировали и среди которых она чувствовала себя как дома, Матильда перешла на правый берег.
Внезапно она изменила намерения.
— Еще не очень поздно, Маруа, — проговорила она, — есть время заглянуть до ужина к бабушке Марг. Я давно к ней не заходила.
Между нею и этой старой женщиной с трудным характером существовали какие-то двусмысленные отношения. Некоторая привязанность, которую она продолжала питать к бабке, чаще всего наталкивалась на бесконечные приступы раздражения. Матильду охватывало то очень сильное чувство долга перед ней, то жалость, то приступы гнева, то порывы нежности, и все это накладывалось одно на другое. Характеры их были совершенно противоположными, но Марг Тайефер, с обезоруживавшей наивностью считавшая себя образцовым человеком, самым преуспевшим в своем окружении, не желала с этим считаться.
Сделав крюк по улице Пьер-а-Пуассон, Матильда прошла через площадь л'Аппор-Пари, где несмотря на дождь шла бойкая торговля на скромном открытом рынке, и пошла по улице Сен-Дени.
Она не любила эту оживленную торговую улицу, где всегда стоял доходивший до предела шум и царила суета, но хорошо знала, что бабка, прожившая здесь всю жизнь, никогда не согласится отсюда переехать. Она жила здесь с детства с родителями-ювелирами, потом с мужем, компаньоном отца. Человек мягкий и спокойный, Луи Тайефер рядом со своей властолюбивой половиной умел сохранить независимость духа, позволявшую ему с одинаковой приятной улыбкой сносить как любовные натиски, так и многочисленные выходки Марг. В семье говорили, что он позволял себя любить, как и властвовать над собой, никогда не открывая свою душу, а лишь идя навстречу претензиям той, с которой связал жизнь, с таким глубоким безразличием, что жена ни в чем его не подозревала.
Теперь никто не смотрел за домом. Крыша протекала, винтовая лестница на второй этаж далеко не сияла чистотой.
Зала с высоким потолком, в которой постоянно пахло немытым телом и старой одеждой, была заставлена сундуками, кофрами, посудными шкафами, стульями, которых были слишком много; на стенах висели траченные молью гобелены. У распахнутого на улицу окна, в кресле с высокой спинкой, обложившись свалявшимися подушками, словно в гнезде, сидела бабушка Марг. Выглядевшая еще вполне хорошо, она подставила Матильде все еще розовую, почти без морщин, щеку.
— Добро пожаловать, девочка. Как муж? Как дети?
— Слава Богу, хорошо. Да и вы, бабушка, выглядите вполне бодрой.
— Если бы не ноги, которые меня плохо держат, у меня не было бы причины жаловаться на возраст. Однако это не очень мешает мне ходить. Вы же знаете мою энергию!
Глаза ее горели удовлетворением. Каждому, кто ее знал, была известна ее склонность к похвальбе. В глубине души несомненно понимая, что к ней относятся не с тем почтением, какого бы она желала, она не переставала ставить себя всем в пример.
— Не дальше как вчера мой фармацевт-травник, принесший травы для отваров, говорил мне: «Право же, мадам Марг, вы необыкновенная женщина! Не сыщешь и двоих в вашем возрасте с такой волей и характером!»
Матильде не стоило труда убедиться в том, что воображение бабушки, очень активное в отношении собственной персоны, с годами создавало в ее сознании некий мужественный образ, исполненный смелости, почти героический, с которым она себя отождествляла, которым восхищалась и страстно защищала.
— Вы действительно редкий образец Мужества, бабушка, — согласилась она, в очередной раз
