кроме пьянства и похотливости, толкнувших его на эту выходку.
— Как раз для того, чтобы в этом разобраться, я и хочу с ним поговорить, отец.
Трапеза завершилась. Прочли благодарственную молитву.
Этьен вышел на порог двери посмотреть на дождь, умывавший его сад.
— Хорошая погода и для травы, и для овощей, — заметил он. — Дождливая весна — благословенная пора для садовода!
— Партию в трик-трак, мой друг? — спросила Матильда.
— Если хочешь, душа моя, сыграем, но не очень длинную. Завтра мне рано вставать, ведь мы с Бертраном едем в Провин. Нам обоим надо хорошо выспаться перед дорогой.
— Будем надеяться, что за время вашего отсутствия дома все будет хорошо.
— Вас что-то беспокоит, дорогая?
— Да нет же.
— С вами остается Арно.
— К счастью! — отозвалась Матильда, нежно улыбаясь старшему сыну. — К счастью, он не уезжает! Иначе дом остался бы без мужчины.
— Остаются слуги.
— Разумеется. Но им нужен хозяин.
— Что может случиться?
— Не знаю… — Матильда пожала плечами. — Это, наверное, просто от грозовой погоды, — продолжала она со вздохом. — Видите ли, мой друг, я не такая, как ваш садовник: хотя мне и не безразлично, как все растет у нас в саду, дождь всегда навевает мне какую-то тоску. Вот и сегодня ненастье вызывает во мне мрачные мысли. Но это пустяки, они рассеются, как только вновь появится солнце.
Стараясь не подавать мужу вида, что существуют новые причины волнений накануне его отъезда, Матильда, теперь уже выработавшая привычку к притворству, сделала над собой усилие, чтобы улыбнуться, казаться веселой в конце вечера. Но та легкость, которую она почувствовала после разговора с каноником, испарилась. Ей оставалось лишь вспоминать о ней да жалела, чтобы она к ней вернулась.
V
Шагая по мощеному двору перед своим домом на улице Ла-Гарп, Йехель бен Жозеф провожал Гийома, зашедшего проститься. Мужчины шагали неторопливо.
— Мне нужно шесть дней, чтобы добраться до Анжера, — говорил молодой меховщик, — пару недель для улаживания дел, чтобы ввести в курс доверенного человека, который отныне будет управлять, чтобы сдать в аренду усадьбу отца, попрощаться с друзьями, и еще шесть дней на обратную дорогу в Париж.
— В общем полный месяц.
— Да, получается так. Я вернусь не раньше конца июня.
— Желаю вам, мой друг, счастливой дороги и чтобы в Анжу все устроилось так, как вам хочется. Позвольте мне, кроме того, во имя пашей немеркнущей дружбы добавить, что я хотел бы, чтобы вы вернулись в более радостном настроении, менее печальном, в таком, каким оно было до вашего теперешнего приезда. Вы изменились за последнее время, Гийом, — не удивляйтесь, и пусть вас не шокирует, что друг вашего отца заботится об этом вместо него, которого, увы, больше нет с нами.
Учителю парижской талмудистской школы было около пятидесяти лет. Достигнув в этом возрасте зрелости, он приобрел опыт действия, мысли, любви — словом, жизни: поработав в каком-то смысле наугад, как это бывает в юности, люди наконец приходят к моменту обнажения сути событий, взвешивания результатов и осмысления уроков; талмудист дополнял этот жизненный багаж большой культурой, исследованиями ученого, философа, мыслителя, верующего. Среди духовных лиц, всех этих эрудитов христианства, его репутация была очень высокой. Гийом не оставался равнодушным к его престижу. Он почитал того, кто взял на себя, после того как он остался сиротой, роль советчика, опоры, проявляя при этом большую чуткость и самую осмотрительную заботливость.
— Боюсь, что поселившееся во мне уныние, терзающие меня муки не ускользнули от вашего внимания, господин Вив, — заговорил Гийом, не пытаясь отрицать очевидного. — Я знаю также, что вы не станете меня расспрашивать. Я благодарен вам за проницательность и за ваш такт. Причина этого поразившего вас изменения должна остаться тайной для всех, даже для вас. Знайте лишь, что если и есть на свете человек, с которым я попытался об этом заговорить, то это вы, один лишь вы. Но — увы! — я не могу открыть вам этого. Это вопрос чести, и я не могу переступить эту черту.
Йехель бен Жозеф утвердительно кивнул своей внушительной головой, похожей на голову мудреца из Ветхого завета.
— Причины ваших переживаний, догадаться о которых нетрудно, меня совершенно не касаются, — сказал он. — Однако результат не может быть мне безразличен. Полагая, что я вас хорошо знаю, и отдавая должное вашим выдающимся достоинствам, я не в меньшей степени взвешиваю и ваши слабости. Вы, Гийом, несомненно, властный человек, способный к жестокости ради удовлетворения своих желаний, но и одновременно чрезмерно ранимый, безоружный перед своими наклонностями, склонный им поддаваться. Простите мне такую откровенность, но она оправдывается моим отношением к вам, опасениями, которые вы мне, мой друг, внушаете. Вы уязвимы. Все это заставляет меня спросить: что я могу для вас сделать?
— Увы! Ничего, господин Вив, абсолютно ничего.
Йехель бен Жозеф скрестил на груди руки, спрятав пальцы в широкие рукава своей черной бархатной мантии, на которой выделялся рисунок желтого колеса, отличительного знака принадлежности ее хозяина, как другие знаки отличали братства некоторых социальных категорий, как корпоративных, так и религиозных. Его борода, едва тронутая сединой, ниспадала на грудь. Он внимательно смотрел на своего юного собеседника с интуитивным, как бы болезненным пониманием, свойственным людям, которых никогда не оставляет сострадание.
— Нежность, которую я питаю к вам, слишком велика, чтобы оставаться бездеятельным, — проговорил он тоном искренней симпатии, подчеркнувшим смысл сказанного. — По-прежнему я предлагаю вам мой кров, который вы можете считать своим, и мою защиту. В ближайшем, а может быть, и в отдаленном будущем может случиться, что вам понадобится то или другое, а может быть, и то и другое. Вы можете на меня рассчитывать. Это все, что я вам хотел сказать.
— Я знаю, что могу всецело на вас рассчитывать, господин Вив, — отвечал Гийом, тронутый таким проявлением дружбы, — и тысячу раз вам благодарен. Обещаю помнить об этом и обратиться к вам, если понадобится, и с тем, что меня теперь мучает, и вообще с любой бедой.
Они обнялись.
— В седло, Ивон, в седло!
Две лошади, привязанные за кольцо, вделанное в стену, ожидали приказа Гийома под охраной слуги, который должен был сопровождать своего хозяина.
— Прежде чем отправиться по Анжерской дороге, заедем к кузену попрощаться с ним и с его супругой, — объявил слуге молодой человек.
Не обращая внимания на толпу студентов, крутившихся возле них, всадники спустились к улице Писцов и были уже недалеко от дома, куда направлялся Гийом, когда его окликнули. Обернувшись в седле, он различил среди прохожих служанку Брюнелей, которую знал как кормилицу Флори. Раскрасневшаяся, со сбитой прической, полная женщина, задыхаясь, пыталась пробиться к нему.
— Черт побери! Происходит что-то необычайное, Ивон. Сходи-ка за ней, помоги ей пробраться сюда.
Слуга расчистил ей проход в толпе, и Перрина оказалась рядом с Гийомом.
— Месье, месье… — проговорила она сквозь вздымавшие ее массивную грудь рыдания. — Поспешите на помощь моим девочкам! Умоляю вас! Скорее! Месье Филиппа нет дома!
Ее отчаяние было таким безнадежным, что Гийом сразу понял: Флори угрожает опасность,
— Бога ради! Что случилось? — спросил он, наклоняясь к женщине, круглое, с капельками пота лицо которой искажала гримаса тревоги.
