написанным в ту же пору романам Тургенева и Достоевского…»
– Сузились, значит… Докатился, – мрачно сказал Толстой, – с Достоевским сравнили. Был бы его Мышкин здоров, чистота его трогала бы нас. Но написать его здоровым, у Достоевского не хватило храбрости. Да и не любит он здоровых людей. Думает, если сам болен, то и весь мир болен… Да-а, видно, зря я за «Каренину» взялся. А ведь и сам чувствовал: мелко. Для меня-то…
– Вот-вот, – подтвердил очкарик.
– Ладно… Что там еще пишут? Что за книги были у меня еще?
– Та-ак… «В восьмидесятые годы Толстой заметно охладевает к художественной работе и даже осуждает как «барскую забаву» свои прежние романы и повести. Он увлекся простым физическим трудом, пашет, шьет себе сапоги…»
– Молодец, – оживился граф, – всегда мечтал в глубине души…
– Да вот только непоследовательны вы, – перебил его юноша. – В девяносто девятом у вас опять вышел роман. «Воскресение»…
– Хороший?
– Да ничего, конечно. Вы же, Лев Николаевич, все-таки мастер… Я, правда, не читал, кино только видел… Конец там какой-то дурацкий…
– А герои кто?
– Проститутка. Маслова, по-моему, у нее фамилия. И еще какой-то барин…
– Омерзительно. Гадко. И как книжонку сию грязную публика встретила? Восторженно, небось? Как все низкое.
– Давайте, посмотрим… Та-ак… Вот. «Резкая критика церковных обрядов в «Воскресении» была одной из причин отлучения Толстого святейшим Синодом от православной церкви…»
– Отлучение? Неужели так?..
– Написано. Значит, точно…
– Если уж честно говорить, нам с Богом всегда было тесно, как двум медведям в одной берлоге… Но отлучение… Это, братцы, чересчур…
– Я вам про что и говорю, – проникновенно сказал пришелец, – не надо вам все это писать. Один у России великий писатель, и тот скурвился – про проституток пишет, от церкви отлучается… Кому это надо? Какой вы пример народу подаете? Написали «Войну и мир» да и хватит. Хорошая книжка! Я читал. Честное слово, в восьмом классе… Там все что надо есть – и национальный характер, и национальная идея, и национальный оптимизм… Да всё!.. Не опошляйтесь. Пашите землю, шейте сапоги. Может тогда и не будет у вас этих неприятностей в девятьсот десятом, и не побежите вы из дома, не замерзнете на станции…
– Может, мне и Соньку бросить, пока не поздно? – заговорчески наклонился граф к собеседнику.
– Ну, это вы уж сами решайте, Лев Николаевич. Тут я вам не советчик…
– Может, мне с духоборами в Америку махнуть? – всё так же искательно смотрел граф на гостя. – Они вроде собираются…
– Лев Николаевич, увольте. Не мне это решать.
– Да я не тебя, шельму, спрашиваю, – выпрямился граф, – я так, сам с собой… А ты-то уже, я так понимаю, скоро к себе, в будущее вернешься? Давеча пришли ко мне двое мужиков, один говорит: «Вот пришли незваны», а другой вторит: «Бог даст – уйдем не драны»… – Толстой по-детски захихикал, но тут же осадил себя и продолжил: – Уж не серчай на меня, что не гостеприимно принял…
– Да ладно, чего там, – засмущался пришелец. – Все нормально. Вы мне главное скажите. Не будете «Анну Каренину» писать?
– Да ни за что! Всё, хватит. Отписался.
– А «Воскресение»?
– Ни за какие коврижки! Еще чего не хватало! Церковь я, чего греха таить, недолюбливаю, но отлучаться не собираюсь… Жить буду в свое удовольствие… Про меня еще скажут: нашел в себе силы уйти в зените славы… И не унизился до ее эксплуатации… – от удовольствия граф прищурился.
– Обязательно скажут, – подтвердил пришелец.
Толстой вздрогнул. Похоже, он и забыл о его присутствии.
– Сколько тебе тут осталось? – спросил. Гость глянул на часы:
– Одна минута.
– Ну и как там, в будущем?
– Нормально. Жить можно.
– А Россия как?
– Да… Так себе…
– Худо, – покачал головой Толстой. А в Бога-то веруют?
– По-всякому… Вот, дядька у меня, например…
Раздался легкий хлопок, и пришелец исчез. Внезапный ветер смахнул со стола бумажные листы и закружил их по комнате.
– Вот, значит, как… – Граф, кряхтя, поднялся, отпер дверь и крикнул:
