Дело, кажется, пошло. Вася заразился идеей крепко, необратимо. Не проходит дня без разговоров о «нашей» сказке. Дурак загадочно улыбается чему-то, и слышна простая, но страшная песня, такая же загадочная, как дурацкая улыбка. Дурак знает Тайну. Через несколько мгновений мы точно уже видим, что ни хрена он не знает. Разочаровывает до бешенства. Сегодня снова заговорили о Дураке, вернее о Дураках. Раньше Макарыч говорил очень много о трех братьях, которых отец отправляет искать счастья. Два брата хорошо устроились. Хорошо – по нашим понятиям. Выгодно женился один, поступил на службу (в лакеи) другой. Все это скверно, пошло. Но никто из нас не замечает этого за собой, отсутствуют уже предостерегающие сигналы организма. Сегодня (28.05.74 г.) разговор пошел о том, что нынче Дурак не тот, что был, скажем, в 18-м веке. Сейчас Дурак помельчал, включился в общую игру, стал демагогом. Замаячили уже три Дурака, спорящих между собой. О Дураках много собрано в народе информации. Пожалуй, Дурак изучен самым серьезным образом. Одним словом, Дурак вниманием не обижен. «Дуракам закон не писан». «На лбу написано». «Хоть кол на голове теши». И т.д. Вернуть первозданность и свежесть давно уже окаменевшим словам.
Жизнь Человеческая – один миг. Остановись, мгновение. Политическая, экономическая, этнографическая и т.п. жизнь – все это существует, все присутствует, но Жизнь Человеческая…
Мое призвание создать театральную студию. Воспитать плеяду мастеров и, если удастся, основать новый, замешанный на естественных нравственных и этических дрожжах, театр.
Сегодня ночью долго размышляли с Макарычем о будущей студии. С первых шагов очень высокий нравственный камертон. Преданность идее, идеалу искусства. Но не ограничиваться разговорами о высоком искусстве и о нравственности, а сразу же намертво увязать это с конкретным повседневным трудом.
В литературе я удивляюсь художническому чутью Шукшина. Вася работает рядом. Я прикоснулся к истинному чуду. Почему в свое время в театре много играли Немировича, Пшебышевского или сейчас – Радзинского, Зорина и др.? Признаки времени в пьесах этих авторов бросаются в глаза современникам, и проблема проглатывается с удовольствием. Верность природе, родниковая простота и «неумелость» могут не присутствовать.
(Шукшин) – Ты заготовил, у тебя есть место, куда бежать? – Нет. – А вообще думаешь об этом? – Думаю. Я об этом все время думаю. – Я бегал. Глупо получилось. Надо мной же смеялись. Приехал Шолохов за мной: «Ну, Вася, насмешил всех!»
На «корабле» нарастает нервозное настроение. Вчера мы с Макарычем наблюдали за боксерским поединком, произошедшим между капитаном и «бывшим» шукшинцем Власовым. Думаю, что вскоре появится новый рассказ Шукшина под названием «Брек» или под другим названием. Обязательно.
Тема наших постоянных разговоров на корабле с Макарычем. О самых первичных человеческих поступках. И о назначении театра.
Сегодня, 27 июня 1974 года, «Голос Америки» долго, полчаса приблизительно, рассуждал о «Калине красной». Сам я не слушал. Только что мне сообщили… Говорили о Шукшине, обо мне («Печки-лавочки», «Калина», актер-единомышленник и т.д.), о Лиде и о внутренних противоречиях нашей жизни.
Театр. Разрушители таинства искусства: бухгалтера, завхозы, администраторы, билетеры, околотеатральная шушера. Сейчас разрушением чуда искусства занимается все общество. Мы находимся на вражеской территории, в оккупации. Искусство из последних сил обороняется, уходит в подполье, изворачивается. Ситуация безнадежная. В семейных делах артистов участвует вся страна. Нет ли в этом вины самих артистов? Система кинозвезд и стандартных, биографических легенд. Театральные люди, театрализация жизни и театральные профессии: общность и качественные различия. Не всякий любимец компании (как популярен он ни будь) может стать артистом, не всякий острослов может стать комедиографом. Но и те и другие вписываются в общую картину Театра.
Насилие, насилие, насилие! Окрики, надменное превосходство, наместничество, террор. Пир бездарностей. Много лет спустя выясняется, что эти люди – обыкновенные бандиты. Их осуждают. И на их место приходят другие бандиты, еще не скомпрометировавшие себя. Как будто бы никому не ясно, что такую работу могут делать только люди бессовестные, отпетые. Кроме бандитов, за такую работу никто не возьмется.
Книга о Театре должна получиться сложной и пессимистической в конечном счете. Оптимизм заключительной части – о возможном возрождении театра – скорее размышления о карнавальной природе человека, об эмбрионе театра, который вечен, а не о театре конкретном. Надеяться не на что. Так, анекдоты, частушки, розыгрыши, разного рода небылицы и треп, компанейское шутовство, игры молодости – вот и весь актив современного театра. Остальное фикция.
Последний замысел Шукшина.
Генерал, старый заслуженный штабист, приезжает в родную деревню, покупает дом (не уверен в точности), одним словом, вернулся на родину. С ним дочь, которая неудачно вышла замуж, завязла в вечных дрязгах, но штучка городская. У нее много друзей, которые приехали с ней отдыхать: потянуло в народ, поветрие. Местный эрудит – «здешний краевед» и «журналист» – встречается с генералом: собирается писать о нем книгу. Демагог и очень неуклюжий карьерист. Морочит старику голову, терзает его, изводит деревенской философией. Он такой же чужой здесь человек, как дочь генерала и ее друзья. Нагло втирается в жизнь семейства и серьезно влюбляется в дочь. Дочь с самого начала настроена иронически к нему. Однажды она собирает друзей и устраивает прослушивание глав из книги об отце. Получается очень смешно. Смятый и придавленный юмором (друзья наперебой бросились подсказывать штампы, избитые приемы и пр.), автор уходит. Возвращается он снова, чтобы разгромить это осиное гнездо (от имени народа) и сообщить, что пишет о семье фельетон в газету. Ясно, что больше всех в этой схватке пострадал поверивший во все генерал-старик. Он не Кутузов, не Жуков, не Брусилов даже, но жалко все же старика. Демагог мстителен, неисправим и агрессивен. «Герой нашего времени» и мой герой тоже.
«Демагог». Был генерал. Осталась большая пенсия и легенда, с которой генеральские дети стригут купоны и ни в грош не ставят старого генерала. Он стал атрибутом семьи. А и семьи-то нет! Хотя все это их личное, семейное т.е., дело. Смех-то как раз в том и заключается.
Настроение убийственное. Все, казалось бы, ясно. Но что же так бесит меня? Что заставляет болеть сердце? Что заставляет так мучиться перед сном и просыпаться посреди ночи? Даже моя извечная болезнь – запоздалое признание всего сделанного и трудность каждого шага в искусстве – давно известна мне. Даже не болезнь, а особенность организма, что ли? Почему же я нахожусь в постоянной взнервленности? Почему не покидает никогда меня острое чувство одиночества? Почему я не делаю неторопливо, но ежедневно то, что я должен и что давно решил делать? Видимо, есть причины более глубокие, более сложные и даже неразрешимые в приложении лишь к одной моей судьбе. Этапы моей судьбы, внутренние изменения мои мало кому интересны. Да и вряд ли заметны.
Драгоценно не то, что я записываю, а то, что я при этом думаю и чувствую. Могу быть лживым в своих писаниях. В этом случае ценность представляет ложь сама по себе, а не ее содержание.
