1 ноября все же удалось войти в гавань Святого Павла острова Кадьяк. Здесь Хвостова и Давыдова радушно встретил Александр Баранов.
Правитель Русской Америки устроил в своем доме настоящий пир в честь вновь прибывших офицеров. Он даже предложил им от имени Российско-американской компании большую сумму денег в подарок. Но Хвостов и Давыдов отказались, заявив, что еще ничего существенного не совершили в Новом Свете.
Баранова, привыкшего к купеческим нравам и образу мыслей, отказ офицеров от денег потряс. С восторгом он написал об этом случае Николаю Резанову.
Однако положение дел, жизненные условия русских и туземцев и на Камчатке, и в Новом Свете неприятно поразили молодых офицеров. Особенно болезненно восприняли они состояние флота Российско- американской компании.
Гавриил Давыдов писал: «Бывали примеры, что суда, из Охотска в Кадьяк, приходили на четвертый только год, потому что плавают самое короткое время, идут лишь с благополучными ветрами, а при противном лежат в дрейф… ибо не имеют понятия о лавировании…
Случалось, что суда были носимы по месяцу и по два по морю, не зная с какой стороны берег. Люди тогда доходили до крайности, от недостатка пищи, а еще более воды, съедывали даже сапоги свои и кожи, коими обертывается такелаж…
Один мореход, три раза в лето ходил с Уналашки на Котовые острова, лежащие в 160 милях, и никак не мог отыскать оных. Другой мореход, в крепкий ветер, взошел на Камчатский берег столь счастливо, что после редкий вал доходил до судна. Разбудив начальника сказали ему, что судно на земле. Тогда недоуменье состояло только в узнании места, где оказались: в Японии или Америке? Но пришедший поутру солдат сказал, что они близь Большерецка (в Камчатке) …всяк удобно себе представить может, какие трудности преодолевать, какие закоренелые предрассудки истреблять, каких привычных к буйству людей усмирять, и наконец, с каким невежеством должны мы были беспрестанно бороться».
Безалаберность и разгильдяйство многих служителей Российско-американской компании поразили привыкших к флотской дисциплине Давыдова и Хвостова. Но офицеры были готовы ко всевозможным трудностям и испытаниям.
Размолвки и ссоры
Дружба Хвостова и Давыдова все же иногда омрачалась разладами. Чем дальше от Санкт- Петербурга, тем чаще случались между ними ссоры. Спустя четыре десятилетия Соколов отмечал в записках: «Наши офицеры осматривали остров, наблюдали диких (местных жителей), охотились — особенно Давыдов…
Дружба их между собою, уже не раз была прерываема ссорами и довольно горячими: властолюбивый и крутой нрав Хвостова, раздражал его мягкосердаго и честолюбивого друга…»
Соколов приводил пример: «…подъезжая к Охотску, Давыдов как-то заупрямился при переправе через реку, и Хвостов погрозил переправить его силою; в море Хвостов, разгорячась однажды, хотел даже ударить приятеля — „поступок бешеный, говорит он в письме Давыдову, подлый, непростительный, но без намерения“…
Однакож они мирились. Извиняясь в своей горячности, называя себя сумасшедшим в иные минуты… (Хвостов) однажды ранил кортиком одного из собеседников и, раздраженный его спокойствием, воткнул кортик себе в ногу чуть не насквозь.
Хвостов со слезами вымаливал прощения — иногда сам не зная зачем, по его словам, и они по- прежнему оставались друзьями».
Личные дневники порой раскрывают автора с совершенно неожиданной стороны. Побывавший в морских сражениях, столичный кутила, человек буйного нрава, Николай Хвостов после очередной размолвки с другом на острове Кадьяк написал трогательные строки: «Теперь сижу один. Скучно. Гаврилы нет. Бог знает, где он и что с ним делается. Может быть, его нет на свете.
Все эти дни стояли крепкие ветры, и ежели он порисковал (поехав в байдаре на охоту), то легко может быть все дурное. Что тогда будет со мной? Он до сих пор был мне единственное утешение. Ежели он весел, я спокоен; ежели нет, то я мучусь, и мне кажется, что всякий его взгляд в чем-нибудь меня укоряет. Я тотчас думаю: не сделал ли чего-нибудь, не оскорбил ли его?..
Иду к нему, прошу прощения, он прощает, потом уже представляю по мере ума моего и большой опытностью; он не сердится, забывает, и в это время мы бываем веселее обыкновенного: шутим, говорим, один другого утешаем, и мне кажется, мы как будто нарочно сердимся один на другого, чтобы после помириться…»
Неизвестно, почему Хвостов не отправился с другом на охоту. Пока Гавриил Давыдов с туземцами в проливе Шелехова или в Аляскинском заливе добывал морского зверя, Николай гулял и буйствовал на острове Кадьяк.
Случалось, в разгар очередной попойки он вдруг спохватывался, замечая, что рядом нет друга. Хвостов начинал требовать от собутыльников сообщить, где находится Давыдов. Порой, с саблей в руке, он врывался в дома русских и туземцев с криками: «Куда, ироды, Гаврюху подевали?! Да я вас, басурмане и варнаки, всех порублю!..»
Кое-как удавалось усмирить буяна. Нередко этим занимался сам Александр Баранов. На другой день, после очередной выходки, раскаявшийся Хвостов приносил ему извинения. Затем лейтенант обходил тех, кому вчера грозил расправой, и просил прощения. Но проходило время, и Хвостов снова и снова кидался с саблей на поиски друга.
Необычные самоцветы
Однажды сильный шторм прервал охоту Давыдова. Волны унесли его байдару к материковому берегу. Гавриилу Ивановичу и его спутникам — алеутам — пришлось пережидать ненастье и бурю в незнакомой бухте.
Там он и повстречал индейцев, которые давно вели торговлю с русскими. Один из них сообщил, что у него есть важное дело к «бледнолицему начальнику».
Давыдов назвал свое звание и должность.
Индеец кивнул в ответ и передал ему небольшой кожаный мешок. Затем пояснил: «Несколько месяцев назад повстречал в лесу умирающего русского, совсем дикого беловолосого». Этот человек не сообщил своего имени, поскольку оно «опоганено» и у соотечественников вызовет гнев. Попросил «беловолосый» передать русским начальникам, что отыскал он в горах несметные запасы драгоценных камней.
Давыдов извлек из мешка две тонкие дощечки и целую жменю странных самоцветов. По их твердости он определил: это алмазы. Но вот цвет камней смутил его. Они были черными.
Давыдов знал о существовании прозрачных алмазов, голубого, красного, желтого, зеленого оттенков, но о черных — не слыхал. На двух дощечках неизвестный указывал местонахождение богатых россыпей необычных драгоценных камней. Кто был этот русский, за какие грехи стал одиноким скитальцем и чем «опоганено» его имя, — Давыдов так и не узнал.
Вернувшись на Кадьяк, первым делом он показал кожаный мешочек другу. Хвостов тут же предупредил Гавриила никому не рассказывать о черных алмазах. К тому времени лейтенант крепко поссорился с Барановым, а больше в колонии он никому не доверял.
Друзья посовещались и решили о драгоценных камнях и карте доложить лишь в Санкт-Петербург, одному из приближенных к императору. Связи при дворе у них были. С того времени кожаный мешочек до возвращения в столицу Давыдов хранил при себе.
