кавычки. Именно так — одно и то же переселение в одних популяциях вызывает стресс, который губит популяцию. А в других популяциях те же события становятся толчком для изменений.
Для историков нет ничего нового в том, что перемещения народов, переселения и расселения ведут к развитию культуры. При переселениях и путешествиях создаются новые образцы культуры, ускоряется развитие в целом.
На новых местах рождаются и новые культуры.
Пытаясь найти общие закономерности развития культуры, М. А. Аркадьев приходит к выводу, что для «скачка в динамике исторического развертывания» необходим «разрыв традиционной непрерывности» ткани исторического бытия культуры.[106]
«Попадание популяции в необычные условия» тоже является толчком для эволюции — и для биологической, и для культурной. Такой толчок получает всякая группа при переселениях и миграциях. В «необычных условиях» оказались русские на Волге, на Урале, на Северном Кавказе и в Сибири (особенно в Восточной), китайцы в Маньчжурии, финикийцы в Карфагене, римляне вне Италии и эллины вне Эллады. Тем более в «необычные условия» попали англосаксы в Америке, Южной Африке и в Австралии.
Итогом каждого такого «попадания в новые условия» оказывается новый мощный толчок развития.
Переселение — всегда «разрыв традиционной непрерывности», беременный рождением новых культур. Но рождение идет через стресс. И стресс общности, и стресс индивидуальных людей. Стресс и биологический, и культурный.
Если принимать всерьез законы наследственных изменений Менделя и Моргана, то быстрее всех должны изменяться организмы с самыми быстрыми темпами смены поколений. У мух поколения сменяются чуть не каждый год: вот у кого эволюция должна идти просто стремительно! Ведь чем быстрее смена поколений, тем быстрее накапливаются мутации.[107]
Но в реальности все наоборот… Биологам и палеонтологам прекрасно известно, что «с уменьшением плодовитости и ослаблением общей элиминации (т. е. смертности. — А.Б.) скорость эволюции не уменьшается, а растет».[108]
Говоря попросту — чем сложнее группа животных, тем быстрее она эволюционирует. При том, что продолжительность жизни индивида растет, а значит, за единицу времени и поколений протекает меньше. Логически рассуждая, мухи должны эволюционировать быстрее, чем крупные млекопитающие, но вот факты: «В плейстоцене состав крупных млекопитающих менялся неоднократно и резко, тогда как из 2000 видов насекомых, известных из тех же условий, вымершими считаются только около 30».[109]
Причина ускоренной эволюции сложных организмов состоит в том, что у них есть особый механизм «направленного мутагенеза».
Направленный мутагенез — это поток изменений, отвечающий на вызовы именно этого стресса.
Освоение и заселение новой территории неизбежно включает механизм направленного мутагенеза.
Попав в Европу, в приледниковую зону, популяция начинала меняться именно так, как это нужно для приспособления к жизни в приледниковой зоне. Генетики не смогли определенно сказать, сколько именно времени требуется для превращения сапиенсов-южан в нордическую расу. Всего 1–2 поколений достаточно для того, чтобы появились люди с рецессивными признаками: светловолосые, светлокожие и светлоглазые, упитанные. Числа поколений, необходимых для того, чтобы такими стало большинство популяции, называются очень уж разные — от 5 до 30. Из этого разброса я делаю вывод: специалисты сами толком не знают.
Даже и 30 поколений — это меньше тысячи лет. Тем более учитывая, что люди в те времена становились взрослыми и размножались раньше, чем их отдаленные потомки. Значит, нордическая раса возникла практически мгновенно.
Направленный мутагенез — это, с одной стороны, закономерность формирования именно такой человеческой общности, с такими физическими и культурными параметрами.
С другой стороны — это сплошной поток новых стрессов. И от преобразования себя, и от самого факта жизни на Севере.
На юге, в теплых краях, жить легче хотя бы в том смысле, что среда комфортнее для человека. Даже в самые «теплые» межледниковья, когда липы и дубы росли на берегах Балтики, даже летом не везде и не всегда можно ходить без одежды. Даже в самые мягкие зимы на Севере, где лежит снег и температура падает ниже нуля, природа быстро убьет человека, если у него не будет одежды, огня и жилища.
Север — край, трудный для жизни, постоянно требующий совершения усилий, осмотрительности и внимания.
Сама смена контрастных, очень различающихся времен года — своего рода «ожидаемый стресс». Такой стресс мягче, чем внезапное вторжение чего-то опасного и грозного, но это тоже стресс. «Цикличные стрессы» можно уподобить стрессам женского организма, менструальному циклу.
На Севере в высоких широтах часть года световой день заметно убывает. Это сказывается уже на 45—50-й широтах, а тем более на 55-й. Тоже часть цикличного стресса.
Север все время испытывает опасностью голода, необходимостью все время совершать усилия, дефицитом тепла и света. Человеку все время и очень наглядно показывается: ты тут не хозяин!
Пусть в очаге потрескивают политые жиром мамонта дрова, ямы полны запасов мяса, и вой вьюги сотрясает плотный полог из шкур бизона или мамонта. Пусть будущее обеспечено, на долгое время все сыты, довольны и счастливы.
Но и для поддержания этой благодати необходимо все время затрачивать много сил, времени и энергии (хотя бы постоянно топить очаг). Сама же благодать обеспечена тем, что запасы мяса надежно хранятся на очень сильном холоде.
Заваленное снегом жилище из костей мамонта окружает не добрый и теплый, пронизанный солнцем мир южных широт. Выйдешь на слепящий, сверкающий на солнце снег или в снег, несущийся под порывами ледяного ветра… И окажешься в мире совсем ином, гораздо менее комфортном для человека.
Даже родившись на Севере, даже любя Север как родину, чувствуя себя плохо в любом другом месте, человек одновременно чувствует себя на Севере не так уверенно, не так психологически комфортно, как на юге.
Это психологическое напряжение очень хорошо прослеживается и в наше время. На протяжении всей истории Европы Север всегда был источником разного рода мифов о всевозможных неприятных существах, а в античное время рассказывали даже о Севере как области, где действуют другие физические законы.
Жители уже исторической Скандинавии рассказали множество историй про чудовищ типа одноногих людей, волосатых великанов с наклонностями к людоедству, гигантских троллей, троллей менее зловещих разновидностей, про пульпа, Снежную королеву, Короля Мрака и других невеселых созданий. Историй такого рода ходило невероятное количество в Средневековье, продолжало ходить в Новое время и продолжает ходить до сих пор.
Судя по всему, мифы о «других» в культуре северных народов живут как-то иначе, чем на юге. В Средневековье рассказы о встречах с «другими» — с разумными созданиями нечеловеческой породы, с нечистой силой — ходили по всей Европе, включая теплые страны Средиземноморья. В Италии и на юге Франции рассказывали на редкость неприятные истории про оживающие статуи (литературную версию такой истории приводит П. Мериме[110] и уверяю вас, он опирался на народные рассказы). Карликов, чертей и ведьм, привидения и вампиров видели постоянно и по всей Европе.
Но наступило прозаически скучное Новое время, а особенно тоскливый XIX век — век науки, техники и железных дорог. И массового образования. Из народной культуры стремительно стали исчезать фольклорные персонажи, сохраняясь только в самых низовых слоях национальных культур.
А вот на Севере, особенно в Скандинавии и Шотландии, почти не произошло исчезновения этих созданий из самого актуального, повседневного пласта культуры. По страницам далеко не фантастических
