Секацким чай, почти весь вечер, а потом задушевно так сказал:
– Ну, а теперь давай-ка все рассказывай, все, что в этой деревне было на самом деле!
И такой он был свойский, мягкий, уютный за чайком, так они хорошо говорили, что Секацкий чуть было не рассказал про людей-медведей. Трудно сказать, чем бы это обернулось для Секацкого, но он все-таки вовремя вспомнил, с кем разговаривает, какой на дворе стоит год и что нечего нести всякую клерикальную и мистическую чепуху, развращать революционный народ сказками про то, чего не бывает на свете.
И, сделав дурацкую рожу, Секацкий развел руками:
– Да все я рассказал уже, Порфирьев!
И Порфирьев мягко усмехнулся, не стал нажимать… Но Секацкий видел – не поверил. И уже после войны, в конце пятидесятых, когда Порфирьев давно был на пенсии и уже плохо ходил, Секацкий – уже доктором наук, лауреатом всяких премий, как-то сидел с ним на лавочке, вспоминал минувшие дни. И Порфирьев, распадавшийся физически, но сохранивший полнейшую трезвость ума, спокойно воспринявший и XX съезд, и доклад Хрущева; Порфирьев, которому оставалось прожить считанные месяцы, задумчиво сказал тогда Секацкому:
– Дорого бы я дал, чтобы знать – с чем вы все-таки тогда столкнулись, в той деревне…
И вновь Секацкий не решился, повторил свою версию двадцатилетней давности. Порфирьев рисовал тросточкой в пыли узоры, не поднимая лица, усмехался…
– А вот теперь скажи, Андрюша, нормальный я?
– Нормальный… Да, вы вполне нормальный, это совершенно точно!
– А коли я вполне нормальный, что это было со мной? Что думаешь?
И я честно ответил:
– Не знаю… Не знаю, но я верю, что все это и правда было.
Мы сидели вдвоем в здании Научно-исследовательского института геологии и минерального сырья, пили водку, а за окном свистела вьюга. Скреблись мыши за огромными шкапами, колотился ветер в окно, дышал паром цветочный чай в кружках, и жгучие глотки водки оказывали какое-то особенное воздействие в этот поздний час, в историческом почти что здании.
Тогда я, помолчав, добавил:
– Скажите, Богдан Васильевич, а вы никому, кроме меня, эту историю не рассказывали?
Вот на этот вопрос Секацкий мне и не ответил, а я на ответе и не настаивал. И до сих пор не знаю – есть ли еще, кроме меня, слышавшие эту давнюю и непонятную историю.
Глава22
ЧЕРЕЗ ПУРГУ
Паула занимала высокое и почетное положение в местном обществе – она была содержательницей дома свиданий, и молодые, незамужние девицы находились на ее попечении.
Это произошло в 1987 году, когда моя экспедиция вела раскопки поселения Косоголь, – это на западе Красноярского края. По мнению академика А.И. Мартынова, в скифское время тут находилась столица небольшого княжества. Скифов, обитавших на крайнем западе скифского мира, в Причерноморье, описали греки. Живших на крайнем востоке, в пустыне Алашань, – китайцы. А скифов, обитавших в Южной Сибири, описывать было особенно некому. Купцы из Персии, Средней Азии, Центральной Азии торговали с ними, но не очень интенсивно, а уж летописцы и люди ученые вообще не знали ничего определенного об этих маленьких примитивных государствах, вырастающих из союзов племен.
Тогда, в III веке до Рождества Христова, Косоголь, для нужд обороны зажатый между озером и рекой Сереж, состоял из нескольких десятков землянок, нескольких больших домов, наверное знати, и глинобитного дворца вождя, все больше становившегося царем. Наверное, было в городе немало юрт, но от них почти ничего не осталось, и судить о них трудно. Немного людей жило в городе? Так ведь это – самое начало; и Киев начинался с перевоза через Днепр, устроенного неким Кием, Рим – с крепостцы на Капитолийском холме, куда прятался маленький разбойничий народец, а Москва еще в XI веке была попросту деревушкой с курными избами, обитатели которых ловили рыбу и собирали грибы на месте будущих площадей, проспектов и храмов.
А в Косоголе скифского времени было уже орошаемое земледелие – от озера отводили воду на поля. Были глинобитные, непрочные, но дворцы, и был свой город мертвых – по склонам холма, нависающего над Косоголем, поднимались курганные могильники. Чем выше по горе – тем курганы пышнее, богаче – наверное, чем богаче человек, тем выше его хоронили.
Мы участвовали в раскопках в 1986 году, а в 1987 году сложность пребывания на Косоголе состояла в том, что академик Мартынов все никак не мог приехать, и возглавлял лагерь человек, которого я назову его кличкой – Пидорчук. Кличка возникла от того, что сей великан археологии бронзового века открыто жил в одной палатке с неким старшеклассником. Этого мальчишку с порочным, вызывающе-дерзким и неинтеллигентным лицом я тоже назову его кличкой – Мамочка. Ведь Пидорчук очень заботился о высоком положении юного любовника и требовал от студентов 3—4 курсов, чтобы они называли школьника строго по имени-отчеству и на «вы». Ну и достукался Вовка Пидорчук, получил в ответ и собственную кличку, а мальчика – Мамочка.
Косоголь-87 запомнился мне двумя событиями. Одно из них состояло в том, что в этом лагере я 12 августа 1987 года начал писать свой первый в жизни рассказ. Пидорчук в очередной раз учудил, сделал вывод, что из реки воду пить нельзя; и поскольку вся техника сломалась, воду носить предстояло на руках за три километра, из колодца. Как?! А вот так: на носилки ставится канистра, и два человека торжественно ее несут. Ушли мы из лагеря всем коллективом, сразу по окончании работ и ужина, то есть часов в семь, вернулись часа в три ночи, с полными канистрами. Выспаться время было, потому что завтра – выходной, стояла чудесная звездопадная ночь, и никто особенно не торопился. Белела каменистая дорога, насыпанная между болотами, кричали птицы в темноте, кто-то шумно возился в озере – может быть, конечно, и русалка, но, скорее всего, это охотилась ондатра. А в серебряном сиянии луны, над молчаливыми громадами холмов стояли звезды. Одинокая звезда стояла в стороне, меж двух вершин; звездочка мягко мерцала, и у меня возникла полная уверенность, что именно эту звезду как раз и видел уже придуманный герой моего первого рассказа.
Вернулись в лагерь и отнесли канистры с водой в палатку Пидорчука.
– Гражданин начальник! Вот вам вода!
– А сюда-то ее зачем?!
– А чтоб не выпили… Подержите лучше у себя!
После чего народ отправился спать, а я запалил свечу в хозпалатке и до первого света писал рассказ.
А второе происшествие было такое…
Во время обеда я ушел на берег озера, к временному домику рыбака Сереги. Кособокий рыбак-горбун ловил сетями мелкую рыбешку и охотно менял ее на вино. Я пришел с бутылкой и не только унес ведро рыбы на ужин, но еще выпил из собственной бутылки и поел превосходной ухи.
Застрекотал мотоцикл – это приехал знакомый Сергея, Вовка… Скажу правду – на самом деле я не помню, как звали этого человека, и называю его Вовкой, просто чтобы как-то называть. Приехал он, конечно же, с водкой, с сеткой-бреднем и с желанием купить еще рыбы.
Сергей выпил и пошел ловить, а мы его ждали на берегу. Лежа на травке, мы слушали, как ветер шуршит в камышах и как журчит вода. Небо уже было синее, высокое – предосеннее, ведь в Сибири осень наступает очень рано. А облака плыли еще белые, пухлые – летние.
Может быть, Володя проникся ко мне доверием, но скорее всего – я оказался для него случайным встречным, одним из тех, с кем мало вероятности увидеться еще когда-нибудь и которому открываются так же, как случайному попутчику в купе.
Несомненно, действовала и выпитая водка, и обстановка – тихо, словно на краю земли, очень тепло и хорошо. А поскольку он носил эту историю в себе и сильно хотел ее рассказать, то вот ему и представился случай. Меня эта история поразила, и я передаю ее почти так, как услышал.
Володя был из железнодорожников; его дед был путевым обходчиком, а отец и дядька поднялись уже до машинистов; такая же судьба уготована была и парню – если только не закончит, по выражению родственников, какой-нибудь институт. Но и в этом случае родственники хотели, чтобы Володя работал на
