– Владимир Никифорович… Неприятности у меня, можно сказать – прямо беда.
– Вижу, что неприятности. Ты, наверно, плохо поступал, с писанками делал все неправильно. Или вы копали тут?
– Не копали… А почему думаешь, что неправильно делал?
– А иначе почему цепляется? Думаешь, ему шибко надо цепляться? Ты, наверно, черта обидел, который в писанках сидит. Или другого черта, рядом.
– Черта?!
– Ну, духа… Называй как хочешь, велика разница. Что, шаманить хочешь?
– Пожалуйста, пошамань, Владимир Никифорович! А то, понимаешь, житья совершенно не стало…
И Андрей подробно рассказал, как его допекают и не дают прохода и покоя. Шаман задумчиво вздыхал, подставляя закатному солнцу плотно набитый живот.
– Прицепился тут к тебе один, прицепился… Хорошо рассказываешь, понятно, знаю теперь, кто прицепился, какой черт. Теперь он так просто не отцепится.
– Что же делать, Владимир Никифорович?!
– Что, что… Со мной поехали, водку пить будем, барашка черного кушать, и ему тоже дадим – тогда отцепится.
Андрей попросил выходной – он сильно устал работать на карнизе; за выходной он съездит в совхоз, привезет барана и пару ведер картошки. Что думал об этом Пяткин, доподлинно неизвестно, но выходной он дал без разговоров. Наверняка догадывался о чем-то, но насколько определенно – так не скажешь.
– Как будем камлать, Владимир Никифорович?
– Как… Ты в поселке сиди, закупай, что тебе надо. Я поеду камлать… знаю, куда. Ты водку покупай, барана покупай, чтобы камлать.
Впрочем, поехали оба, и караван, как я понимаю, не был даже лишен некоторой торжественности: оба ехали верхом, а Тугужеков еще вел в поводу лошадь, на которой блеял скрученный по обеим парам ног баран. Самого камлания Андрей никогда не описывал, сказал только, что «впечатляющее зрелище», хотя в другой раз проговорился – мол, основной части камлания он и не видел. Водку они выпили, причем даже нельзя сказать, что Тугужеков выпил больше. Барана зарезали, причем довольно зверским способом – Тугужеков просунул руку в прорезанную в груди барана дырку и рукой вырвал ему сердце. Мясо барана они жарили, насаживая на палочки, и ели, а голову, внутренности и часть мяса сожгли, причем Андрей повторял за Тугужековым совершенно непонятные ему слова на хакасском языке (слова эти он намертво забыл – ведь эти слова для него ничего решительно не означали).
– Теперь отцепится, – уверенно сказал Владимир Никифорович.
– А если опять прицепится?
– Тогда опять ко мне иди.
Андрею не показалась идеальной такая схема, да что поделаешь?
– Что я тебе должен, Владимир Никифорович?
– Ну что? Водки давай. Та была для камлания, а эта будет за камлание, – доходчиво объяснил Тугужеков. Но и эту водку, плату за камлание, они пили вместе и на равных, только уже в доме Тугужекова.
Что характерно – никакие сущности больше не тревожили Андрея. То есть что они, люди, не одни на писанице – в этом Андрей не сомневался раньше, до происшествия, не сомневался и потом. Но после того, как Андрей с Тугужековым «кушал барашка», а заодно кормил прицепившегося духа, никто не торчал на вертикальной стенке возле него, тем более никто не сокращал дистанцию, подкрадываясь к нему по карнизу.
С этим «кормлением духа» возникает одна ассоциация – в советское время, когда покойников не отпевали, иногда приходилось слышать, что вскоре после смерти человека надо подать нищим, поставить свечку и так далее. Иначе покойный начинает являться близким родственникам во сне и жалуется – мол, хочу есть. Сны, конечно, очень ненадежная, малодоказательная субстанция, и всегда ведь человек может убедить себя, что видел во сне вовсе не то лицо, а это, и совсем не одно событие, а другое. Но в целом получается, что в этом поверье родственники кормят своего покойника, обращаются с ним, как с духом.
Характерно, что после церковного отпевания никакие такие сны не снятся, и кормить покойника не надо. Ну что ж! Что при отказе от высших форм религии тут же оказываются востребованы низшие, писали много. И возникает вопрос: а может быть, лучше все-таки отпевать покойников? Как-то во всех отношениях получается намного лучше. Я бы сказал, много приятнее.
Но и в случае с Андреем все ведь кончилось ритуальным кормлением духа, и кончилось навсегда.
Рассказ Фомича
Этого человека я назвал так же, как многих своих информаторов – похоже, но все-таки не так, как его зовут на самом деле. Меня он писать о себе не просил и ничего не сделал мне ни особенно хорошего, ни особенно плохого. Знакомы мы были, пока я ездил в отряд к одному петербургскому археологу, потому что Фомич работал у него «вечным завхозом».
Должности такой, конечно, в штатном расписании не было, а были только лаборанты, старшие лаборанты, фотографы, художники и шоферы. Так что проводили Фомича по ставке старшего лаборанта, но с самого начала его задачей был совсем не разбор коллекций и не работа на раскопе, а организация, закупка и хранение провизии и прочие скучные, но необходимые и при должном умении – даже доходные мероприятия. Все уходили на раскоп, а Фомич оставался в лагере и мирно спал до полудня, а там начинал думать, как жить – и ему лично, и всему лагерю. Кто его презирал, как перевалившего на шестой десяток бедолагу, так ничего в жизни и не достигшего. Кто ему завидовал, как ловкому и хитрому бездельнику… В общем, по-разному относились. Я лично относился к нему функционально – как к человеку, который выдает консервы и хлеб на завтраки и организует похищение лука и свеклы с совхозного огорода. И только.
Но однажды Фомич меня удивил до предела. Мы оставались в лагере вдвоем, готовили груз для разведки. Что такое археологическая разведка, Фомич понимал, относился крайне серьезно, и никаких проблем не возникало. Но вот узнав, что едем мы, среди прочего, и к одной из писаных скал, Фомич, к моему удивлению, вдруг смачно сплюнул и ругнулся совершенно непристойно.
– Ты что, Фомич?! Мы же искать там памятники будем! Может, они такого же возраста, что и писаница?
– К той матери! К той матери, Михалыч! На хрен надо, на хрен надо, на ночь глядя?
– Да бог с тобой, какая ночь?! Второй час, обедать скоро…
– А все равно, не надо про писанки, знаю я их…
Если освободить дальнейший рассказ от всевозможных матерных напластований, от повторов, возвращений и историй про разных родственников, женщин и приятелей, от сетований и воплей, выглядеть он будет приблизительно так.
Три года тому назад Фомич начал поле не с обычным петербургским археологом, а с совсем другим человеком, который и занимался писаницами. А если быть совсем уж точным, то занимался этот человек еще со студенческой скамьи каменным веком и вел раскопки на юге России… вернее сказать – участвовал в раскопках, которые организовывали и проводили другие. Говоря коротко – свое имя в этой работе этот археолог… назовем его, скажем, Семенов… далеко не обессмертил. Говоря чуть более развернуто, этого Семенова последовательно выпинывали изо всех отрядов, лабораторий, экспедиций – отовсюду, где бы он и когда бы ни начинал трудиться.
Одна причина элементарна, и состояла она в примитивнейшем запойном пьянстве и вытекающих из него или тесно сопряженных с ним ненадежности, неисполнительности и нежелании работать.
Вторая причина более экзотична… Дело в том, что Семенов вполне серьезно считал себя корифеем всех наук, великим знатоком каменного века и специалистом экстра-класса. Обычно его высказывания вызывали то неловкое молчание, то академически сдержанное веселье, но Семенова это не смущало. Они все просто лжецы и завистники! Они, эти дураки с учеными степенями, просто недопонимают величия ума и силы духа лаборанта Семенова! Что бедняга и в 30, и в 35 лет оставался лаборантом, свидетельствовало только о тупости и патологических чертах характера всего остального ученого мира, и только.
Последний раз Семенов ухитрился вызвать гнев Анисюткина – человека исключительно миролюбивого. Конфликт произошел потому, что начальник экспедиции обратил внимание сотрудников на известный в общем-то факт: в конце каменного века уровень обработки каменных орудий не повышается, а в ряде
