клети? Пытай крепко, здесь никто не услышит его смутных слов.
«Вон как оно дело обернулось, — ужаснулся Могута. — При людях побоялись спрос снимать, в глухой погреб укрыли! Запытает теперь Чудин меня, зарабатывая у волостелина помочные деньги за содействие в суде… — Могута в изнеможении привалился к сырым, скользким бревнам, повалившись на низкую лавку. — Зря ночью не вышел из клети с мечом! Лучше уж в сече было сгибнуть, чем быть проданным в неволю после телесных пыток от русичей же! — Но тут же укорил себя — С кем сечу-то хочешь вести? Разве Чудин выйдет сам против меня на судный поединок? Ему ли биться по древнему «закону поля»? Стражников пришлось бы убивать. Крепись, Могута, теперь самое страшное начнется…»
— Сегодня пытать не стану, — зло покривил бескровные губы княжий ябедьник. — В нем пока довольно силы боль снести. Пусть тать побудет без воды и корма, сговорчивее станет. Каленым железом дознаюсь, кто котомки должен был со двора принять. Убери свет отсюда, — распорядился Чудин, и молодой дружинник, покусывая губы, покорно выполнил его волю, снял со стены факел. Когда уходили, дружинник неприметно для Чудина и посадника Самсона выронил из-под платна изрядный кус печеного хлеба.
Закрылась дверь, погреб погрузился в затхлую тьму. Могута поднял хлеб и, бережно обдув невидимый мусор, спрятал кус на груди, потом нащупал лавку и сел, не решаясь прилечь на влажные доски.
— Худо вышло, — сокрушался он, раскачиваясь могучим телом. — Бажан погиб, Агафья сама не прокормится, неоткуда ей корма себе достать! А с нею и Крутояр помрет, света солнечного так и не увидит. Меня каленым железом до смерти запытают… Не поверит Чудин, что никого из белгородцев больше в сговоре не было, не поверит… И за отказ стать его закупом отомстит, как за оскорбление. Зря, выходит, шел в волостелинову клеть, совсем зря…
Он вдруг поднял голову, расправил поникшие плечи, будто сам на свой поступок посмотрел глазами тех белгородцев, которые, поди, и теперь все еще не ушли от княжьего подворья, ждут обнадеживающего слова от посадника.
— Поверят ли мне белгородцы, что не за мехами дорогими лез я в Сигурдову клеть, чтоб, продав их потом в Киеве, от посадника Самсона откупиться и вновь стать вольным ратаем? Должны поверить, потому как знают меня бескорыстного и не жадного на чужое! Ну и славно, что смерть приму не как тать лихой…
Могута вскочил, возбужденно заходил по земляному полу, отгоняя прочь мысли о том, что пройдет сколько-то времени — и погреб наполнится запахом каленого железа и горелого мяса. Его, Могуты, горелого тела…
В мертвом городище
А ныне уж молодцу
Кручина великая
И печаль немалая.
Чарующе, чистым и теплым золотом блестело лунное отражение в ночном омуте, и это отражение сливалось с мягким светом луны на звездном небе.
Красив ночной омут — светлое и зовущее окно глянцевой воды среди кромешного мрака спящего леса. Ничто не закрывает от взора дивной его прелести. Только слева над омутом, будто голова гигантского лебедя на тонкой шее, повисла бурей надломленная ветка серебристой ивы, едва не касаясь недвижного зеркала воды. Звал человека омут, сверкая обманчивой чистотой и свежестью, звал к себе насладиться тишиной леса, игрой лунного света на прибрежных деревьях, на темных стеблях камыша и глади озера, затянутого уже по краям изумрудной тиной.
Но человек, едва лишь сквозь постолы почувствовал в траве прохладную воду, тут же поспешил отвернуть в сторону. Зачавкали, распугивая лягушек, тяжелые шаги, удаляясь прочь от озера, под непроницаемую темь ночных деревьев.
Двое не спали в этот поздний час в лесу близ озера: человек и филин. Человек уходил в лес, спасаясь и унося в сердце обиду на тех, с кем еще недавно жил бок о бок. Филин не спал потому, что был час охоты. Но человек вошел в его владения, треща валежником и распугивая юрких мышей. И теперь филин ухал сердито, тараща глаза в ожидании минуты, когда пришелец покинет обжитой им и отвоеванный у других филинов кусок леса. И крыльями в досаде взмахивал, будто подтолкнуть хотел человека в широкую спину.
Человек шел, припадая на левую ногу, длинными руками поминутно отводил в сторону встречные ветки невидимых во тьме деревьев. Не обращая внимания на беспокойного ночного разбойника, отныне зачисленный в разбойники сам, человек опирался о тяжелую сучковатую палку. Другого оружия при нем не было. Но вряд ли даже медведь — хозяин леса — отважился бы встать на пути огромного широкоплечего мужика с большой головой и длинными руками: не руки, а ветви могучего дуба.
Шел человек среди кромешной тьмы уснувшего леса, и думы у него были такие же бездонные и жуткие, как омут, оставшийся за спиной, и как беспросветно-темный лес впереди на склоне холма, у подножия которого он находился. И не было в этой темени просвета — даже отливающий теплом, живым золотом диск луны не разгонял, а словно бы сгущал ее.
Человек незряче обходил что-то на черном своем пути, через что-то, наткнувшись, перешагивал, продирался сквозь сплетения веток и коряг, хватавших его за одежду. Звезды стали меркнуть на сером предутреннем небе, и не одно междухолмье прошел человек, пока перед ним, как-то вдруг разом, не открылась лесная поляна.
Человек озадаченно остановился на краю ее, у подножия пологого холма. Но не сама нежданно явившаяся просторная поляна, не этот, голый среди леса, холм удивил человека. Его заставил остановиться вставший на холме полуразрушенный частокол какого-то неведомого городища. Человек, насторожившись, укрылся за толстый ствол дуба. «Что за поселение? — подумал он. — Какие тут люди? Чьи они? Может, бежавшие от крещения русичи, которые держатся и поныне старого закона и молятся деревянным истуканам?» За частоколом не видно было ни теремов, ни крыш изб, и это еще более встревожило человека.
Чутко слушал тишину сонной и по краям затененной деревьями поляны и странного города. «Люди спят — пусть так, — думал человек, — но почему не лают собаки? Почему по рани не поднимается дым из дымников? Ведь должны же люди зажечь с солнцем очаг в жилище?»
И вдруг почудилось: огоньки мелькнули в проеме разрушенного частокола. Мигнут — и исчезнут, вновь мигнут, будто перебегая, и опять канут во тьму. Тверже шершавой дубовой коры стала кожа на спине, и голову вдруг сковало, а ведь шел и согрелся ходьбой изрядно! Что за огни мелькают в странном городе? Может, глаза светятся звериные? Или то злые навы в темном лесу жертву себе ищут?
Могута — а это был он — хотел было назад податься, снова в лес, да покалеченная нога подкосилась от усталости. И еще устыдился своего страха перед навами.
— Крест на себя наложу да богу молитву прочту, так навы меня и не тронут, — успокоил себя Могута. И так и сделал. От молитвы ли, а может, и от далекого луча восходящего солн ца, но посветлело над поляной. И рыскающие тревожные огоньки погасли за полуистлевшим частоколом на невысоком валу странного города.
Когда тени деревьев у восточного края поляны сползли с вершины холма, а яркие лучи солнца высветили двурукий от одного корня тополь над пустым городищем и пригрели брошенные землянки, словно выросшие из отступившего мрака, только тогда осмелился Могута выйти из своего укры тия и, опираясь на палку, взобрался на заросший чертополохом вал городища.
За спиной птицы пересвистывались, радуясь утру и солнцу, а здесь, внутри городища, безмятежно синел сплошной ковер васильков. И на этот лесной рай бесстрастно смотрели пустыми глазницами там и сям разбросанные по голубому ковру черепа, выбеленные дождями и солнцем.
— Повымерли все, должно, — проговорил Могута, склонился к траве, палкой осторожно шевельнул звонкий череп и тут же отпрянул испуганно. — Не вымерли — побиты! — Лоб черепа пересекал глубокий продолговатый след меча. Потом Могута пошарил взглядом по бурьяну внимательнее и увидел ржавое, совсем истлевшее копье, рядом пустой шелом, тоже ржавый.
— Может, и мне какое-то оружие сыщется, — Могута распрямил спину, осмотрел городище с вала. Невелико было селение древних русичей, десятка два землянок, и все по кругу, тыльной стороной к валу, а дверями к общему дворищу, где высился от корня раздвоенный великан тополь — каждый ствол едва ли руками охватить!
У южного края городища Могута приметил землянку с полуоторванной дверью, крыша без дымника, но цела, не обрушилась.
— Знать, добрую матицу положил когда-то русич, возводя себе жилище. Если до вечера поработать, жилье и мне служить станет славно! И никто здесь не сыщет меня, бежавшего от суда, — так говорил Могута, обходя землянку со всех сторон, приминая цветы и бурьян. — Да и праведным ли судом хотел судить меня ненавистник Чудин? Меня ли прозывать разбойником теперь? А может, тех, кто сам поступает как тать? И нутром своим стократ хуже печенегов? — Могута говорил резко, словно все еще стоял перед Чудином и посадником и защищал себя перед людьми Белгорода.
— Простите меня, чуры потухшего очага, — Могута руками и коленями опустился в цветущий перед землянкой клевер, против раскрытой двери, не смея еще ступить через порог. — Чужой я вам, и вы мне чужие, не родной крови мы. Но русич я, и нет мне на земле иного пристанища, как это людьми забытое старое городище. А вам кто другой зажжет огонь в потухшем очаге? Погиб род ваш в сече на стенах, и здесь вот, у самого порога, лежат средь полыни кости того, кто должен был дать вашему роду новое поколение. А может, и дал, да не сберег его… — Могута на миг замер, с силами собираясь, а потом продолжил — Роту даю вам: прибрать кости погибших ваших родичей и требу вам приносить по старому обычаю перед каждой трапезой, как то было до гибели города.
Могута умолк, теперь надолго, склонившись перед чужими чурами головой до самой земли.
Зашелестели мокрые от росы листья — то чуткий тополь уловил западный ветерок и затрепетал. А Могуте почудилось — то чужие чуры, откликаясь на его приветливые слова, просят войти в жилище и принести с собой дух живого тела.
Могута размашисто перекрестился и встал с колен.
— Холод-то какой! Будто в могиле стою, — тихо проговорил он, осматривая от низкого порога свое новое жилище. Матица и вправду оказалась еще крепкой — знать, не протекала крыша в дождь. И стропы целы. Очаг был разрушен ворогом — следы топора еще видны на запекшейся глине. Ну, починить его будет несложно: камни валяются рядом, только и заботы, что глину снова кучей собрать да водой смочить. А родник вроде бы на краю поляны имеется — слышал, в укры тии стоя, как журчал он где-то близко. Могута, не мешкая, принялся за дело.
Весело затрещал сухостой, едва лишь гибкие языки огня, съедая сухие листья, потекли по куче хвороста. Очаг вмиг наполнился сизо-голубым дымом, который сначала ударился в верх свода, а потом и в крышу землянки, обволакивая и обогревая покрытые белым налетом плесени матицу и поперечные стропы. Потом дым бесшумно потек через дверной проем во дворище, оттуда через частокол вырвался на поляну, к восточной опушке леса, куда дул ветер.
Могута бережно положил огниво на земляной пол у очага — его посчастливилось найти в куче мусора около порога — и торопливо, прикрывая глаза от дыма, вышел из землянки. Размазав кулаками слезы по широким скулам, он жадно вдохнул цветами настоянный воздух — впервые улыбнулся. Впервые с тех пор, как ночью вырвался из сырого погреба на княжьем подворье, вынеся на себе непрочную дверь и тою же дверью едва не до смерти прибив Сигурдова стражника, который вознамерился было остановить его.
Сделал шаг в сторону, уходя из дымного потока, и вдруг охнул — ткнулся побитым бедром левой ноги о торчавший у двери кол.
— Проклятый печенежина! — ругнулся Могута и, сморщив лицо от боли, погладил ушибленное место. — Памятно мне сие знамение о сече под Василевом. — И горестно улыбнулся, скомкал густую бороду в кулаке. — Мне памятна та сеча, а вот памятна ли та встреча князю Владимиру? И как бы он распорядился мною, жизнью моею, если бы поволок меня доможирич на суд княжий? Узнал бы? Помиловал бы, памятуя прошлое, или не устоял бы перед волею закона? — Могута поднялся от двери повыше, присел на траву покатой крыши своего нового и уже окуренного дымом жилья…
