прозаичное?
– Например?
– Например, звание, сколько людей в деревне… Спросить сможете?
– Смогу, – Иван кивнул.
– Это уже лучше. Скажу честно, я вас брать не хотел. Но сказали, что вы язык знаете, а это всегда может пригодиться.
– Кто сказал?
Капитан вскинул на плечо автомат и махнул рукой.
– Двинулись!
Идти по лесу в сумерках было сложно. То и дело под ногу лезли корни, какие-то ямы. Каждый звук, казалось, разносится далеко-далеко. Треск сломанной ветки уподобляется выстрелу. Капитан сердился. Что-то шипел, но поделать ничего не мог.
– Слышь, газета, – прошептал шедший рядом Парховщиков. – А вот ты знаешь какие ругательства по- немецки?
– А тебе зачем? – Иван тяжело дышал. Взятый капитаном темп сбивал дыхание.
– Ну, – Коля смутился. – Ну, там, надо будет немца пугнуть… или, знаешь, выдать ему, чтоб…
– Да нету у них ничего такого.
– Как это? Как это нету? – Парховщиков был поражен. – Врешь!
– Ну… Ничего такого… Заковыристого.
– Ну хоть что-то! – Парховщиков взмолился: – Не поверишь, ругнуться хочу, мочи нет! Ну изводит меня изнутри! Жрет поедом! Я ж из беспризорных, там слово без мата как суп без соли!
– Так и ругайся… Тихонечко…
– Да как же тихонечко?! – Коля посмотрел на Ивана, как на сумасшедшего.
– Ладно… В общем, запоминай, но ежели чего, я ничего тебе не говорил…
– Само собой, само собой! Я – кремень!
Учеником Парховщиков оказался смышленым. Выражения схватывал прямо на лету. Пытался делать более сложные конструкции. Ивану пришлось объяснять некоторые принципы построения фраз на немецком. Кончилось тем, что Коле засветили в физиономию, а Лопухину показали здоровенный кулачище.
– В общем, так, корреспондент! – Над Иваном навис играющий желваками капитан. – В следующий раз я тебя тихо прирежу, к чертовой матери! Понимаешь меня? За разговоры и демаскировку! И мне плевать, что ты у генерала в любимчиках ходишь, промокашка хренова!
Парховщиков что-то промычал про ругательства, но капитан пригрозил ему расстрелом. За былые заслуги.
Потом шли молча. Через некоторое время показались огни…
Деревня была большая. Скорее городок, растянувшийся вдоль реки и лежащий на перекрестке нескольких дорог. В центральной части даже виднелись трехэтажные здания.
– Это больница и есть, – прошептал капитан.
– А в городе кто? – спросил Лопухин.
– Знамо дело кто… Уж точно не наши. Так что есть два варианта: действовать тихо или действовать нагло…
– Лучше тихо.
– Лучше. Да не всегда. – Капитан почесал в затылке. – Ладно! Двигаемся к больнице. Двое тут. Тройка пойдет справа, остальные со мной. Остаются Иванов и Лещенко. В обход Парховщиков, Лукин и Жмых. А вы, товарищ политрук, пойдете вперед, с видом праздношатающегося штатского.
– А что, в это время праздношатающиеся штатские бывают?
– Не имею понятия. Вот и проверим… Со встречными здоровайтесь, по возможности, но не навязывайтесь. Ведите себя естественно… Все понятно?
Лопухин кивнул. У него было полное ощущение, что его выпускают как живца.
Капитан щелкнул затвором и весело спросил:
– Что скис, газета?! Ты ж у нас умелец с людьми общаться! Вот и пообщайся!
Иван скинул гимнастерку. Отложил винтовку в сторону.
– Ладно… Пойдем уже…
В этот раз страшно не было.
То ли потому, что сзади двигалась группа вооруженных людей, то ли просто… кончился страх. Иван шел спокойно. Не пригибаясь. Но все-таки каждый нерв дрожал от напряжения. Это не было страхом, нет. Просто все чувства собрались в кулак, сжались, напряглись. Вот впереди кто-то перешел улицу, далеко, ничего не видно, просто шаги. Откуда-то слышится музыка. Странно. Война, смерть… И музыка. Не разобрать что, какой-то мурлыкающий вальс. И патефон чуть тянет, видать, давно служит своим хозяевам.
На улице только одно освещенное окно, городок погружен в темноту. И только в центре, как раз около больницы, горит фонарь. Доносится какой-то шум. Вроде бы рык машин.
Иван поравнялся с освещенным окошком.
– Стой… – шепот сзади. – К околице отойди…
И едва слышный топот множества ног. Бойцы быстро окружили дом.
Лопухин осторожно, стараясь не попасть в освещенную зону, подошел ближе. Заглянул в окно.
Закатанные рукава. Крепкие мускулистые руки с широкими ладонями, какие бывают у крестьян, привыкших больше к лопате, чем к автомату. Лицо раскрасневшееся, пьяноватое. На столе ополовиненная бутыль с мутной жидкостью, картошка. Кажется, сало. Яркий зеленый лучок. Простой крестьянский парень. Выпил. Закусил. И доволен жизнью. Светлые волосы, голубые глаза. И белый орел раскинул угловатые крылья на небрежно расстегнутом кителе.
Скрипнула дверь.
Иван присел, потом шлепнулся на живот, вжимаясь в хранящую дневное тепло землю.
На крыльцо вышел человек.
В тусклом свете, льющемся из дверного проема, было видно, как он тянется, зевает и начинает мочиться с крыльца.
– Hans! Kann wird packen, zu sitzen? Gehen! Herr wird der Offizier schimpfen. Man muss den Umweg machen. Schnell der Schicht.[3]
– Ja wenn auch schimpft. So ist es gut. Was wir zu furchten?[4]
Солдат хмыкнул. Заправился и собрался уже вернуться в избу, но что-то темное мелькнуло за его спиной… Загрохотали по доскам пола сапоги. Лопухин поднялся и кинулся внутрь.
На столе, с заломленными за спину руками, лежал простой крестьянский парень из крепкой немецкой семьи. С простым именем Ганс. И ранее безмятежные глаза его были наполнены ужасом.
Пограничники быстро обежали дом.
– Хозяева где? – рыкнул капитан.
Иван, не дожидаясь приказа, перевел.
Ганс что-то проблеял, получил по морде и ответил более толково:
– Их нет. Нет.
– Идиот… Когда смена постов? Время! Быстро!
Лопухин перевел, постаравшись как можно точнее передать интонации. Для пущего эффекта пленного ткнули прикладом. После чего немец назвал и время смены, и даже пароль. От Ганса пахло луком и самогоном.
– Успеем, – кивнул капитан. – Спроси его про местных. Почему тишина в деревне? Кто еще остался?
Лопухин спросил. Ответ немца не принес ясности.
– Говорит, ушли. Многие. Кого-то расстреляли. Не понятно. У него от страха язык заплетается…
– А доктор есть?
– Говорит, есть. Ихний. Немец.
– А местный?
– Вот его они, кажется, и расстреляли…
Капитан прочистил горло.
