живущими здесь жопами. Поэтому жопы, живущие вне Земли, в последнее время проявляют заметную активизацию. Кстати, то, о чем писали газеты, о ваших каких-то там встречах с металлическими цилиндрами и прочее — это и есть ни что иное, как резиденты внеземных жоп.
— А чего они хотят?
— Им важно забрать часть наиболее продвинутых жоп с собой, для размножения.
— А как жопы размножаются там, в других мирах?
— Очень просто! Делением! На две половинки!
— Но одна ягодица — это уже не жопа!
— Жопа, жопа! — успокоил меня доктор. — Вторая потом прирастает! Хотя, вы знаете, главная задача — это все же подсказать человеку выход из положения! Указать ему путь к спасению! Но пока результатов нет. Как еще ему подсказывать! Она и пердит! И зовет его, и кричит, и поет! Вы слыхали как поет жопа?
— Нет.
— О! Ну что же вы молчите! — профессор всплеснул руками укоризненно. — Хотите послушать?
— С удовольствием!
Учитель встал ко мне задом, подоткнул свой пурпурный шлафрок, поднатужился, крякнул натужно и неожиданно в воздухе раздалось мелодичное пение. Звук, извлекаемый Учителем из жопы, чуть-чуть напоминал звуки окарины, голос Айгу Сумак, индейского шамана: протяжный и изменчивый, как мир. (Песня жопы в исполнении профессора. Исполняется впервые! К сожалению формат романа не позволяет передать такое неземное явление, как песню жопы. Но надеюсь, что кинематографическая его версия будет более информационно емкой! Я, признаться с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться.)
— Скажите, о, Учитель! — обратился я, сложив руки на груди, как только стихли последние звуки Песни песней. — А как жопа относится к предательству? К адюльтеру?
— Отрицательно! Жопа не прощает измены! Она очень нравственна и даже где-то — романтична! Жопа, приятель, это и есть носитель моральных свойств человека. Человек рождается с заложенными в нем моральными установками. Но жизнь и социальная среда вносят коррективы в эти установки!
— Ну и как же теперь, после всего, что я узнал, дальше жить, учитель? — спросил я.
Перейра посмотрел на меня своими добрыми глазами, погладил по вихрастой голове. Вытер руки о свой пурпурный хитон и сказал со вздохом:
— Жить надо в согласии с собой и со своей жопой. Она подскажет, и как достичь согласия! Прислушивайтесь почаще к ней, к ее голосу! И главное, распространяйте Знания о жопе повсюду, куда вас занесет судьба! Не бойтесь! Рассказывайте людям Правду! И не смейтесь над жопой больше никогда! Слышите? Никогда!!! — Я понял, учитель! Никогда!!! — после этих слов я преклонил колени и поцеловал краешек его пурпурного одеяния…
Александр Шленский
Дамоклова жопа
В один из ненастных осенних вечеров, мрачных, как профессия патологоанатома, в Курпянском Государственном Медицинском Университете (который в советские времена, как и многие другие учебные заведения, назывался скромнее, и был просто Курпянским мединститутом), читалась лекция по организации и тактике медицинской службы для преподавателей — офицеров запаса. Большинству из присутствующих было не более сорока лет, и они окончили этот же Курпянский мединститут лет десять или пятнадцать назад, ухитрившись всеми правдами и неправдами прибиться к какой нибудь кафедре, вместо того чтобы лечить в провинции пролетариат от трудовых увечий (из которых главным несомненно было хроническое отравление суррогатами алкоголя). Сидевшие в аудитории, конечно же, помнили друг друга еще с тех советскокомсомольских времен, когда они были веселыми и неунывающими раздолбаями-студентами. Хотя все давно уже остепенились, то есть, завели себе или солидное брюшко, или бородку, или костюм-тройку, или просто кандидатскую степень — очень часто промелькнувшее выражение лица или вырвавшееся, еще незабытое прозвище, или даже интонация в голосе заставляли вдруг почувствовать себя конспиратором, скрывающим нечто сугубо тайное, не подлежащее разглашению. И вот теперь, сидя поздним вечером в небольшой аудитории на военной кафедре, каждый вспоминал свое студенческое прошлое.
Начавшись со случайной, неясной ассоциации, воспоминания неожиданно крепли, становились реальными, объемными, цветными и почти осязаемыми, как будто все происходило только вчера. Но странное дело — чем ближе подступали воспоминания, чем реальнее они становились, тем дальше они отодвигались, как остатки взволновавшего душу сна, который еще помнится до мельчайших деталей, но уже никогда не приснится во второй раз. Непрошенные кадры из свежих событий, которые еще не утряслись в голове, вдруг прорывались между воспоминаниями юности и беспощадно показывали — на фоне себя еще юного — себя уже теперешнего, совсем другого — другого даже не столько снаружи, сколько изнутри. И тогда становилось неотвратимо ясно, что ощущение вечности навсегда ушло из внутреннего я, что звездная пыль в душе растаяла тихо и незаметно, и от этого между нынешним я и тем недавним я из студенческих воспоминаний вырастал неприступный барьер, от которого уже никогда не избавиться.
Как все-таки странно устроена жизнь! Вроде, ничего и не изменилось, и постареть еще не успели, а что-то уже не так.
Можно, конечно, выпить с друзьями как прежде, можно иногда в меру и попошлить, и схохмить, а все-таки так, как раньше, уже не покуролесишь. Ах, как много становится недосягаемым без этой волшебной звездной пыли в душе!. И это не потому, что нельзя делать того, что раньше, так, как делал это раньше. Даже не потому, что будет это выглядеть глупо и «не по летам», — а потому что радости, такой как раньше, это уже не принесет. Жизнь ушла вперед, и юность сдана в архив.
А вот запах в аудитории стоял все такой же, и лекционные скамейки почти не изменились — они все так же были исписаны, изрезаны и изрисованы счастливыми и не ведающими своего счастья обладателями юных душ и тел, вот только надписей на английском языке значительно прибавилось. Падение железного занавеса ознаменовалось приобщением молодежи к иностранной культуре, в результате чего часть непатриотично настроенной молодежи сменила родной…(трах) на импортный fuck. Странно, но наивные рисунки наиболее важных, с точки зрения студентов, частей человеческого тела и соответствующие надписи под ними оказывали магическое действие на сидевших: непристойные граффити дергали в душе какие-то струны, как-то помимо воли оживляли память, плавно и незаметно отрывали от действительности и переносили в то незабываемое время, когда комплект из двух бутылок дешевого портвейна, ласковой подружки и ключей от пустующей квартиры давал сутки абсолютного и беспредельного счастья, которое еще можно было немного продлить и пережить во второй раз, рассказывая в курилке друзьям о самых трагических или ударных моментах недавно пережитой нирваны.
Конечно, никто не отменял ни секса, ни алкоголя для тех кому за тридцать или за сорок, и действовали они еще вполне благотворно, но, опять-таки, совсем не так, как раньше. Что-то неведомое и недоброе произошло в организме. Пропала бескрайность чувства, исчезло ощущение полета среди звезд в таинственную и манящую бесконечность. Подносишь ко рту яблоко, и вдруг, еще не сделав первого укуса, понимаешь, что оно, в сущности, уже съедено, и ясно представляешь себе огрызок. Вкус яблока остался прежним, но невольно думаешь о том, сколько их еще осталось в твоей личной корзине. Раньше таких мыслей не было. Как точно выразился чей-то больной, прежде чем перейти из трепетных рук врача в надежные руки патологоанатома, все уже посчитано.
Вообще медицину нельзя назвать точной наукой, но считать в ней приходится очень много. На задней
