Импровизация удалась на славу, ничего не скажешь. Прежде всего она на пару дней отправила Леонор погостить к подружке, которая жила неподалеку, — под тем предлогом, что они оба больны и девочка может заразиться. Надо сказать, что подружка и ее родители немедленно согласились приютить Леонор, — пока вы не станете чувствовать себе лучше, как сказала эта сеньора, которую Долорс толком и не знала. Затем она дала Эдуарду микстуру, чтобы поспал хоть немного, ведь всю прошлую ночь муж пролежал с высокой температурой и глаз не сомкнул. Когда тот почти уже засыпал, Долорс добавила: да, надо еще принять антибиотик, и дала ему таблетку. Запретную таблетку, принимать которую ему нельзя было ни в коем случае, потому что она могла свести его в могилу, чего она, собственно, и добивалась. Эдуард, похожий на маленького ребенка, запил ее водой, прощай, малыш, сказала про себя Долорс, больше ты никогда не будешь ронять свое человеческое достоинство — ни на словах, ни в поступках. Она дала ему яд с абсолютным, безмятежным спокойствием, ни капли не волнуясь, и сказала: я выйду купить чего-нибудь поесть, а то в холодильнике пусто. Не открывая глаз, он согласно кивнул и пробормотал: боже, как я хочу спать. Долорс вышла из спальни, взяла ключи — единственный комплект — и заперла дверь снаружи. Телефона в номере не было, а мобильной связи тогда еще не существовало.
Жофре, когда они вышли из комнаты, сокрушенно повторил: жирная, это ж надо, Сандра производит такое впечатление, будто ее только что освободили из концлагеря. Он попал в точку, пожалуй, вернее и не скажешь, если, впрочем, забыть о сравнении с умирающими от голода детьми из телевизора. Что с ней? — с тоской спросила Леонор. Что, что! Она заморила себя голодом, разве ты не слышала, что сказал врач? Господи, она ни на что не жаловалась и за столом хорошо ела, ответила Леонор. Тут в разговор вступил врач: конечно, она ничего вам не говорила, сеньора, зато жаловалась, что очень толстая. Больше ничего и спрашивать не надо. А теперь расскажите, пожалуйста, чем девочка питалась.
Тишина.
Ну, она ела макароны… бифштекс… — наконец неуверенно выдавила Леонор. Каждый день? Ну, я не знаю, покраснев, ответила дочь. Но по выходным — точно, решил прояснить ситуацию Жофре, верно ведь, Лео? Та утвердительно кивнула, и тогда Долорс решила вмешаться, потому что больше не могла молчать, не могла все держать в себе, и жестами и звуками — да, теми самыми, что походили на мычание душевнобольных, — объяснила врачу, что Сандра после еды вызывала у себя рвоту, постоянно, после каждого приема пищи. Ничего себе, обескураженно воскликнула Леонор, когда поняла, что имеет в виду старуха. Врач, которому больше не требовалось никаких объяснений, печально покачал головой: вы и не заметили, что у вашей дочери анорексия. Ей необходимо срочное лечение. Постарайтесь, чтобы она начала есть, и приходите ко мне на прием на следующей неделе. Тогда поговорим более подробно. А до этого, если девочка по-прежнему будет отказываться от еды, давайте ей сладкую воду с лимоном, кока-колу, соки, молоко. И все-таки попытайтесь ее накормить, она в очень тяжелом состоянии.
Эдуард тоже был в очень тяжелом состоянии, но не умирал. Черт возьми, а если он переборет этот антибиотик, сокрушалась Долорс, когда спустя некоторое время вернулась в пансионат. Муж, очевидно, спал, но дышал часто и с трудом. Он весь горел и закутался в одеяло по самый подбородок. Это к лучшему, подумала она, но свет включать не стала, чтобы не видеть лица больного, она не желала смотреть на эти волдыри еще раз, на эти воспаленные, красные губы и… Нет, лучше этого не видеть. Долорс ушла на кухню, приготовила ужин на двоих — на всякий случай — и легла на другую кровать (когда кто-то из них болел, они спали отдельно), чтобы хоть чуть-чуть отдохнуть, стараясь не слушать это ужасное хриплое дыхание в соседней комнате, которое все равно заполняло собой весь дом, нагнетая мрачную атмосферу.
Эдуард никак не умирал. Пришло время давать ему следующую дозу смертоносного антибиотика, Долорс зажгла нижний свет и, собрав волю в кулак, приблизилась к кровати, господи, какое лицо, и температура, кажется, не спадает. Громким голосом — на случай, если Эдуард ее все-таки слышит, — она сказала: если к утру тебе не станет лучше, позвоним врачу. Ляг повыше, прибавила она и, просунув руку под его затылок, приподняла ему голову — Эдуард, весь в обильной испарине, приоткрыл мутные глаза, которые смотрели, ничего не видя, словно глаза сумасшедшего: я забыл снять тряпку с дверной ручки, только бреда мне еще не хватало, подумала Долорс. Да, да, ответила она и всунула ему в рот таблетку, расслабься и не раскрывайся. Какая жара, пробормотал он и потянул одеяло наверх. Долорс старательно смотрела в другую сторону и поспешила выключить свет со словами: не раскрывайся, иначе никогда не поправишься, неужели не понимаешь. Слава богу, в темноте ничего не видно, он, должно быть, уже похож на инопланетянина. Помнишь, когда у меня был аллергический приступ, я чувствовал себя так же, пробормотал он, и тоже вся кожа горела. Это из-за температуры, ответила она. Давай, спи. Воды, воды, попросил муж. Долорс пошла на кухню и дала ему попить. Немного. Заодно отмерила еще одну дозу микстуры, чтобы он поскорее заснул.
Ужинала она в одиночестве. Точнее — пыталась ужинать, потому что не могла заставить себя притронуться к еде. Потом легла в постель и изо всех сил старалась уснуть, но сон все не приходил, потому что дыхание Эдуарда через закрытые двери проникало ей в уши, а через них — в душу.
Может быть, из-за этого Леонор и плакала. Да, конечно, это достаточно серьезный повод, чтобы заплакать, дочь чувствует свою вину, вернее, должна чувствовать, потому что долго не обращала внимания на то, что происходит с Сандрой, не проверяла, что та ест и ест ли вообще, ничего не замечала, ну ничегошеньки. Но есть и другая причина. Леонор плачет из-за чего-то еще, совершенно точно.
Все случилось как-то вдруг: рука сегодня, непонятно отчего, трясется гораздо сильнее. Стало трудно держать крючок, стоит чуть отвлечься, и он соскальзывает с шерстяной нитки, просто катастрофа, и это теперь, когда осталась самая легкая часть работы — знай себе повторяй одно и то же, нет, видно, сегодня не твой день, Долорс, наверное, ты просто устала от обилия эмоций, в этом доме что ни день, то новые неприятности. Надо видеть, как Жофре и Леонор борются с анорексией дочери — в первую очередь Леонор. Вчера, когда они поняли, что Сандре лучше, что она уже может вставать и более-менее нормально передвигаться, то позвали ее в столовую, где, по словам Леонор, ее дожидался сюрприз. Девочка покрылась испариной, так она испугалась предстоящего испытания. А Леонор решила взять быка за рога — худшего способа не придумаешь, в ней нет ни капли деликатности, все-таки ее дочь или слепая, или тронутая, что еще хуже, как она только додумалась до такого, спрашивала себя старуха, прикрыв глаза, чтобы полнее насладиться разлившимся по столовой запахом шоколада.
Шоколад — это ее слабость. Отец его не любил, так что, по-видимому, это у нее от матери, хотя Долорс и не помнит, чтобы та была такой уж сластеной, да и времена были слишком тяжелые, чтобы они могли позволить себе подобную роскошь. И все-таки ей всегда казалось, что шоколадоманией в их семье страдала она одна. Когда они поженились и Эдуард перестал дарить ей шоколадные конфеты, Долорс старалась выцарапать из семейного бюджета пару неучтенных песет и купить себе немножко запретного лакомства, потому что это самая настоящая пытка — смотреть на шоколад, ощущать его аромат и не иметь возможности съесть.
На свете нет ничего лучше шоколада. Жидкого или в плитках, все равно. Вчера, когда его приготовили для Сандры, Долорс смотрела на чашку как завороженная, обмирая от запаха. Когда внучка была маленькой, она с ума сходила по горячему шоколаду и энсеймадам.[7] Этот порок у нее от тебя, говорила ей Леонор как бы в шутку, но в глубине души завидуя, что не она передала девочке эту страсть. А Долорс просила: отпусти нас с Сандрой в кондитерскую выпить по чашечке шоколада, не упрямься. Опять, ворчала Леонор. Мы уже давно с ней туда не ходили… В конце концов дочь скрепя сердце соглашалась, и Долорс вела внучку на улицу Петричол или еще куда-нибудь пить горячий шоколад.
Внезапно в ней заговорила совесть. Впервые за все это время. Тугой ком поднялся к горлу и не давал дышать. Эдуард тоже не мог свободно дышать, когда же он умрет, господи, уж поскорей бы, она видела, как он мучается, и теперь остро ощущала свою вину, она не желала ему этого, просто хотела сделать всем лучше, однако все шло не так, причиняя ей боль, терзая душу, и она не могла ни спать, ни нормально дышать, ни смотреть. Разве врач не говорил, что в случае повторного приступа надо немедленно везти мужа в больницу, иначе будет поздно? Разве это не означает, что малейшее промедление обернется для Эдуарда летальным исходом? Отчего же все идет не так? Вот бы посоветоваться с Антони, но август — это единственный месяц, когда они не могут видеться, а кроме того, в этом деле он Долорс не советчик. Ни он, ни кто-либо другой.
Рано утром она отважилась зайти в комнату к мужу. Эдуард по-прежнему метался в жару, дыхание стало еще более затрудненным, время от времени он стонал: как больно, спина, спина — наверное, там
