Ночью, само собой, все спали, за исключением вахтенного на палубе или у двигателя, работавшего на малых оборотах — лишь для того, чтобы поддерживать электрическое освещение.
…Река со стоявшей на якоре яхтой, которая лениво разворачивалась на волнах отлива, погрузилась во мрак. Шла четвертая ночь после обернувшегося драмой прибытия капитана Бессребреника и его молодой супруги в Индию.
Было около десяти часов. Боцман лежал в темноте на своей койке у приоткрытой двери каюты, размышляя о затянувшемся отсутствии капитана и ото всего сердца проклиная свое бессилие, как вдруг услышал тихую поступь босых ног и чье-то прерывистое дыхание. Приподнявшись, он вместо того, чтобы спросить: «Кто идет?» — сказал по-провансальски:
— Кесако? — что означало примерно то же самое.
И услышал в ответ тихий шепот:
— Френд![37]
Введенный в обман английской речью, боцман скаламбурил:
— Э, приятель, мое имя вовсе не Фред, а Мариус! Слысис? Мариус!..
— Т-с-с! Тихо!..
— Знаешь, браток, я секретов не люблю!..
— Включи свет, пожалуйста!
— В сем дело, сорт побери?! — возмутился Мариус, но кнопку нажал. Каюту залил яркий белый свет.
Хотя боцман и славился своей провансальской выдержкой, но вид стоявшего перед ним в одной набедренной повязке индуса, с которого ручьями стекала вода, ошарашил его. Тот же слепо хлопал глазами, как попавшая на солнце сова.
Бродяга Мариус, немало повидавший за двадцать пять лет своей службы и на море, и на суше, мог с любым поговорить, на каком бы языке тот ни изъяснялся.
— Откуда, сорт тебя подери, ты взялся? — спросил он на невообразимом, но вполне понятном английском.
Индус молча ткнул своим сухим и черным как смоль пальцем в сторону реки.
— Нисего себе, прогулоску соверсил! — молвил Мариус. — Кто же ты?
— Искренний и преданный друг…
— А, из тех, кого сють не слопали кокодрилы?
— Да.
— И сто тебе нузно?
— Как можно быстрее поговорить с женой сахиба… капитана Бессребреника…
— Но, приятель, сейсас не осень подходясее для визитов время.
— Пойми, я не явился бы сюда, рискуя погибнуть в пасти гавиала или от английской пули, не будь в том особой необходимости.
— Я не против… Но мадам, возможно, спит… Придется разбудить горнисную, пусть узнает.
— Жена сахиба не спит. Сердце ее разрывается от горя. Она оплакивает того, кого любит… Пойдем же! Мои слова утешат ее… Пошли! — решительно заявил индус.
Провансалец погасил свет и в сопровождении индуса бесшумно направился к корме, где размещалась хозяйская каюта. Так как выставить караул у жилых помещений судна англичане все же постеснялись, их никто не заметил.
Подойдя к каюте миссис Клавдии, боцман тихо спросил по-французски:
— Мадам, вы меня слысите? Это я, Мариус.
— Да, друг мой, что случилось?
— Здесь один индус… Из тех, кого мы тогда спасли… Он хочет сообщить о капитане.
Молодая женщина радостно воскликнула:
— Входите же скорее, Мариус! Ведите его!
Открыв дверь, боцман разглядел, несмотря на мрак, супругу капитана, спешившую им навстречу. Оставив на всякий случай провансальца снаружи, она провела индуса в салон, опустила ставни и драпировки и, удостоверившись, что не осталось ни единой щелочки, включила свет.
Лицо этой прелестной женщины побледнело, под глазами залегли темные тени. Но и теперь на нее нельзя было смотреть без восхищения.
Сраженный красотой, индус почтительно поклонился и опустился на колени. Он не пытался скрыть своих чувств. Взгляд его сверкающих глаз стал мягок, выражение лица уже не было столь свирепым, а гортанный голос приобрел чуть ли не нежное звучание.
— Я раб твой, о женщина, обликом своим подобная рожденной в цветке лотоса богине Шри![38] И ты не только прекрасна, но и отважна, а рука твоя тверда и сильна, словно длань бога войны Сканды — сына всемогущего Шивы.
Индиец взирал на нее со страстным благоговением фанатика, готового на все ради своего кумира.
— Мы всегда рады видеть тебя, друг мой, — проговорила Клавдия. — Но ты ведь пришел не просто так, а с какой-то вестью?
— Да, конечно. Дело в следующем: англичане обвиняют твоего мужа в том, что он спас нас и будто бы подстрекает индусов к бунту…
— Какая низость!
О, это отъявленные мерзавцы! Но ты ничего не бойся. Десять тысяч индусов дали клятву, что освободят его. А завтра нас будет уже сто тысяч. И если понадобится, то поднимется вся Индия, чтобы только вырвать капитана из тюрьмы и вернуть тебе, его нежной супруге!
— Но и англичане не станут сидеть сложа руки!
— Не волнуйся! Мы обещали богине Кали, что наш благодетель, жив и невредим, будет на свободе — и не позже чем через три ночи!
— Да сбудутся твои слова, отважный пандит!
— Я не удостоен чести быть пандитом, посвященным в сокровенные тайны, я простой факир. Пандиты — наш разум, мы же — руки. Они приказывают, мы выполняем. На всей земле не найти правителей, которым бы так повиновались, как им!.. Помни же, что бы ни случилось, что бы ни говорили тебе, ничему не верь и ничего не бойся. Даже если услышишь, что капитан Бессребреник болен… что он умер… Даже если сама увидишь его остановившиеся глаза, бездыханные губы, холодное и окоченевшее тело… Никогда не думай о смерти и не сомневайся в том, что он жив.
— Ты пугаешь меня!
— Еще раз повторяю, ничего не бойся. И пусть сердце твое всегда будет преисполнено надеждой, даже если она и покажется тебе беспочвенной. А без этого нам не спасти капитана.
— Я поступлю так, как ты сказал, — твердо произнесла бесстрашная американка.
— А теперь мне пора, — сказал факир. — Напиши мужу несколько нежных слов, ведь он больше всего страдает от разлуки с тобой. Он вне себя будет от радости, когда завтра утром получит записку.
Миссис Клавдию глубоко тронула такая забота о них обоих. Сев за письменный стол, она написала короткую, в несколько строк, трогательную записку и вручила факиру.
Тот почтительно принял ее, свернул в трубочку, отвинтил навершие рукоятки кинжала, висевшего на запястье левой руки, вложил послание в открывшуюся полость и затем привел рукоятку в прежний вид.
— Прощай, госпожа, я ухожу! — промолвил индус и, не дожидаясь ответа, покинул каюту.
— Будь осторознее! Похозе, эти сельмецы в красных мундирах сто-то подозревают, — предостерег его Мариус, все это время стоявший на страже.
Факир пожал плечами.
— Англичане мне не страшны… Они для меня то же, что нечистые свиньи!
— Спасибо, приятель, и счастливого пути! — сказал Мариус.
Пожав ему руку, факир пробрался к борту и исчез в ночи — да так ловко, что даже не было слышно всплеска воды.
— Ух ты, сорт, ну и лапа! — произнес Мариус, потирая свою огромную ручищу после пожатия этого
