красивых зеленых яйца! Однако их надежно охраняли белые или серые птицы величиной с цаплю. Золотистые глаза засверкали при виде непрошенного пришельца.
Острые, как кинжал, клювы щелкали и дергались навстречу руке Тотора.
— Без глупостей, я хочу есть, — со смехом, но и сердито сказал он. — Я люблю птиц и не желаю причинять вам вреда! Дайте мне всего лишь совершить маленький заем… Пожалейте несчастного, у которого живот подвело…
Куда там! Несмотря на увещевания, непрошенного гостя клевали со всех сторон, норовя попасть в глаза, исколоть лицо, окровавить руки. Воинственные птицы самоотверженно защищали свои гнезда.
— Так что, вы не хотите поладить со мной добром? — снова заговорил Тотор, начиная сердиться. — Тогда придется брать силой!
Не обращая внимания на боль, парижанин схватил двух ближайших хохлатых цапель за шеи и сволок их с гнезда. Голенастые птицы яростно отбивались. Их сородичи возбуждались все больше и тоже подавали голос — крики цапель напоминали плач чибисов. Смятение увеличивалось с каждой минутой, слышалось щелканье клювов, хлопанье крыльев. Вдруг все громадное население приречной чащи слетело с кустов. Среди оглушительного шума парижанин овладел вражескими позициями. Двух птиц Тотор придушил. Бросив пернатых на землю, он печально посмотрел на них и сказал:
— Я еще никогда в жизни не убивал. И мне тяжело! Бедные птицы! Ну что же, это борьба за существование, и кто знает — может быть, я с наслаждением съем их даже сырыми… А сейчас поищем яйца.
Пока в воздухе кружились десять или двенадцать тысяч хохлатых цапель, пронзительно вопя и хлопая крыльями, парижанин, невидимый под ветвями, взял одно яйцо, проколол его ножом с обоих концов и выпил содержимое.
Он прищелкнул языком и заметил:
— Не первой свежести! А вкус… бррр! Но все же недурно…
Второе яйцо, третье… Тотор вновь заговорил:
— Черт возьми! Так и шибает в нос рыбой… нет, пожалуй, рыбьим жиром… Ой, бедный мой живот! Но надо привыкать…
Проглотив два десятка яиц, молодой человек почувствовал, что силы возвращаются к нему. Он вытер губы рукой и с новым воодушевлением продолжил свой монолог:
— Хорошая пища — сырые яйца! В них полно лецитина[37], они укрепляют нервы и кровь… Никакой тебе худобы, зато — что за мускулы! Словом, универсальное питание! Я вычитал это в научном журнале, а теперь вот пользуюсь плодами просвещения. Это местечко — неистощимая кладовая, я уж постараюсь тут поправиться! Эх, если б у Мериноса характер был получше, он тоже мог бы недурно позавтракать и чувствовал бы себя сильным, как никогда. Ну странный тип!.. А теперь — до чего же хочется вздремнуть!
Сытый Тотор вышел из зарослей и поискал, где бы растянуться на земле и поспать всласть. Но… тут он подумал об обеде. Исклеванные пальцы и израненные щеки навели его на мысль, что дневное вторжение, пожалуй, обойдется еще дороже, чем утреннее.
Поэтому, как человек предусмотрительный, Тотор, пользуясь отсутствием птиц, набрал из гнезд столько яиц, сколько смог унести, и спрятал их подальше, под карликовыми камедными деревьями, листья которых бросали непроницаемую тень.
Найдя, что запасов маловато, он несколько раз возвращался к гнездам и собрал около сотни яиц. К ним Тотор присоединил и двух убитых цапель. Наконец, усталый, обливаясь потом, он заснул свинцовым сном рядом с провиантом.
ГЛАВА 4
Тотор спал, и спал поистине мертвым сном. Разбудил его сумасшедший птичий гомон. Стаи белых какаду[39] с желтыми гребешками вились над его головой в солнечных лучах.
Парижанин пришел в себя не сразу. Не слышно было знакомых корабельных звуков — размеренного стука винта, грохота угольного подъемника по утрам у самой его постели.
Значит, все это не кошмарный сон: борьба на палубе, падение в море, берег, хохлатые цапли, сырые яйца, одиночество… да, все правильно, он оказался на западном берегу Австралии.
Солнце высоко над горизонтом, уже очень жарко.
— Сколько же сейчас времени? — Молодой человек взглянул на свои часы. — Одиннадцать! Я проспал сутки! Но как хочется есть! Поскорей сварганю яичницу — пусть без масла и огня!
Сказано — сделано, и он тут же, без передышки, но с невольными гримасами, слопал полторы дюжины яиц.
— Однако неплохой завтрак! Хотя и неаппетитно, все же лецитин, альбумин[40], рыбий жир… Лишь бы бедный желудок не слишком привередничал! Что-то меня поташнивает, неплохо бы холодной воды испить.
Парижанин пошел к реке мимо мангровых деревьев, на которых сидели цапли. И вдруг поднялся страшный шум! Тысячи голенастых птиц взлетели и бросились на него, грозя клювами.
Окруженный, оглушенный, ослепленный, он бросился бежать, понимая, что рассвирепевшие птицы могут растерзать его в клочья[41].
Француз успел вовремя забраться под камедное дерево и, согнувшись в три погибели, спрятался среди ветвей и листвы.
Удовлетворившись бегством противника, птицы прекратили преследование и вернулись в свою колонию.
— Какая агрессивность! И как хорошо я вчера сделал, что запасся провизией… Но теперь уже не до шуток! Нужно осмотреться, уйти отсюда и найти себе другую пищу. Но что же произошло с Мериносом? Если нечем было червяка заморить, бедняге пришлось плохо. Конечно, у него скверный характер, но все-таки жалко, если он мучается от голода. В нашем возрасте это ужасно. Знать бы, где он, — отнес бы ему подкормиться. Но он способен встретить меня в штыки… Придется подождать.
Скоро новые заботы осадили Тотора. Он умирал от жажды, но птицы отрезали ему путь к реке. Тучи москитов вились кругом, кусали, вливали в его кровь малыми дозами свой жгучий яд, что приводило молодого человека в бешенство. Жара стала невыносимой.
Место было явно негостеприимное, и Тотор понимал, что надо бы убраться отсюда. Но куда? Он не решался двинуться в глубь страны, по крайней мере сейчас. Кроме того, американец заразил его своей уверенностью, что «Каледонец» вот-вот появится. И француз тоже цеплялся за эту надежду — все более, к сожалению, иллюзорную.
И он остался сидеть, загипнотизированный видом неумолимо синего, пустого горизонта. Так в пассивных мечтаниях прошел день, затем наступила тропическая ночь, удивив парижанина своей внезапностью.
Он съел несколько яиц, на этот раз их резкий рыбный запах вызвал отвращение. Затем снова лег на густую траву и начал вторую ночевку на берегу.
Но Тотор не мог сомкнуть глаз. Уже скоро его начали выводить из себя писк и укусы комаров. Напрасно ворочался он с боку на бок, зевал, потягивался — сон не приходил. И мало-помалу, подавленный одиночеством, парижанин затосковал. Им, таким веселым, таким общительным, овладела тревога. Насколько ужас подобного одиночества страшней заключения в самом зловещем застенке! По крайней мере, рядом с тюремной камерой всегда есть охрана. Неприветливые, невидимые люди, но они есть. А тут, на
