Отурк помолчал еще немного. Потом выдал:
– Часть тебя. Маленькая. Тебя больше нет в глубине. Только вот это. – Он ткнул в Беляка коротенькой средней рукой.
Ачаду вспомнил разговор с Хепсу в серой пустоте. Тогда у них тоже было измышление, что этот Ачаду – не совсем настоящий, что это лишь образ, созданный кем-то или чем-то, игрушка для заскучавших детей. А настоящий Ачаду-Семен-… кто-еще-там продолжает жить своей «обычной» жизнью «везде и всегда». В принципе ему, этому Ачаду, было как-то все равно. Он-то существовал здесь и сейчас. Поэтому и ответил отурку соответственно:
– Мне и этого хватает.
– Но ты теперь как долгоживущий. Только умрешь раньше.
– Угрожаешь? – сощурился Беляк.
– Нет. Говорю, что есть. Ты будешь жить столько, сколько жила бы твоя часть в этом теле, – он махнул ручонкой на труп, – если бы я не прекратил ее существование.
– Ладно, Нэсэ, лирика все это! – В речах Ачаду все чаще стали проскакивать словечки и выражения Семена, которым он, разумеется, тоже продолжал себя ощущать. – Ты мне так и не сказал, почему это случилось. Твое мнение какое?
– Тебя кто-то воссоздал. Частично. Не знаю кто. Не понимаю как.
– Близко к нашим измышлениям, – вздохнул солдат.
– К вашим?! Кто был с тобой? Где? Когда? Тебя не было одно мгновение! – Отурк разговорился не на шутку, похоже, снова всерьез возбудился. И, конечно же, закачался.
Ачаду размышлял недолго. А потом взял да и рассказал все отурку. О битвах на «рыжей» планете, о туманной серости, исполняющей желания, о встрече в ней с учеником и девчонкой. А закончил рассказ таким измышлением:
– Ты же сам говорил мне в прошлый раз, – он не удержался и кивнул на мертвое тело, – что в построении мира большую роль играет и время, свойства которого вообще мало известны. Чего ж тогда удивляться, что меня не было одно мгновение, а я успел увидеть так много? Но самое главное, что я понял, это вот что, миролюбивый мой друг… – последние слова Беляк произнес жестко, с откровенной неприязнью. – Я сейчас – это отсеченные куски жизней того, большого я, живущего, как ты выражаешься, везде и всегда. Я сейчас – это то, что я не смог прожить из-за тебя и таких как ты, для которых жизнь человеческая – дешевле понюшки табаку!
– Я не знаю таких понятий, – мокро шлепнул ртом отурк. – Я…
– Заткнись, – грубо оборвал его Ачаду. – Ты не знаешь многих понятий, глазастая шишка! Не знаешь, что такое добро и зло, не знаешь, что такое терять друзей, каково матери ждать и не дождаться единственного сына…
– Это все неважно, если… – попробовал снова встрять Нэсэ.
– Неважно?! – вспыхнул Беляк, и рука его невольно потянулась к лучеру. Он уловил свое неосознанное желание прикончить этого урода и вдруг отчетливо понял, что мало чем, по сути, отличается от него. Ачаду стало горько. Вся ненависть сразу пропала, оставив вместо себя гнетущую тоску. – Да, все это неважно, если даже свою собственную жизнь мы не научились ценить… Что уж говорить про чужие?.. Вот ты, – дернул он подбородком, – сам же говорил, что как отдельное существо не имеешь смысла. А ведь ты даже не пробовал им стать. Зачем, когда есть царица, которая все решает за тебя! Ты не думаешь о своих поступках, не отвечаешь за них… Очень удобно! И даже умереть для тебя – ничто. А знаешь почему? Потому что ты и не живешь!
Удивительно, но Акмээгак промолчал. Он даже не закачался. Молчал и Беляк. Наконец отурк сказал, вяло шевеля ротовой щелью, будто чавкая во сне:
– Ты смутил меня, человек. Я стал думать, что неверно представлял природу разума… Тогда я не знаю вообще ничего. Я – бесполезный. Меня и правда лучше убить. Сделай это.
– Ну, ты даешь, шишка! – замотал белой головой Ачаду. – Как-то ты быстро с ног на голову все перевернул! Хотя, тебе, с твоей… гм… головой это несложно, наверно. Только ты опять ни хрена не понял! Не хочу я никого убивать! Нельзя убивать разумных. Понял ты, нет? Каждая жизнь – пойми, каждая! – единственная, будь хоть ты тысячу раз живущий где-то там еще! Или вот как ты – во многих телах. И пусть мой общий разум или что там еще витает в серых облаках, твой – в царице, еще чей-нибудь – в курице или яйце на конце иглы, сами мы от этого менее ценными не становимся. Я – это я. Здесь и сейчас. И сейчас меня это твое «везде и всегда» не колышет! А если и есть оно, то ему, думаю, только лучше будет, если вот этот я, его неделимая частичка, жить будет по-человечески и поступать, как человек.
– Сейчас ты не частица. Единое целое.
– Тем более! – кивнул Беляк. – Вот ты молодец, за свою семью печешься, где вам поселиться думаешь. А для этого людей убиваешь. Потому что себя и царицу свою важнее и нужнее их считаешь. А они как раз наоборот думают. Вот вы и молотите друг дружку, молотите, пока кто-нибудь не размолотит другого окончательно. И что, от этого кто-то из вас станет лучше, достойнее?
– Нет, – тихо откликнулся Акмээгак.
– Тогда, по логике, получается, что и места он завоеванного не достоин.
– Да.
– И как быть? Зачем тогда эта бессмысленная война?
– Не знаю… – Отурк совсем не шевелился, напоминая сейчас облитого коричневой грязью снеговика. Беляку его даже стало жалко.
– А ведь выход-то есть. Бескровный. И средства для его достижения у вас, думаю, имеются.
А вот сейчас Нэсэ закачался. И очень сильно.
– Какой?! – почти закричал он. – Какой выход?
