вытаращив глаза и подпрыгивая, отмахивался ножом от неведомой опасности. Когда же змеи-призраки «заползли» на него, одурманенный бедняга слишком, на взгляд Ареса, поторопился. Вместо того чтобы рассекать их ударами ножа (а для зрителей — просто полосовать себя острым лезвием, постепенно разрубая и уродуя собственную плоть), он как-то неудачно извернулся и рубанул клинком по своему горлу. Особого веселья в результате не получилось. Арес сплюнул с досады на истекающий кровью труп и вышел вон.
Ничего более не придумав и втайне опасаясь, что очередное заклинание может вновь оказаться малодейственным, Черный колдун без особых затей устроил горный обвал, наглухо перегородив уцелевшим охотникам выход из пещеры. Дней пять затем он слушал их отчаянные мольбы и стоны, в ответ изредка — для пущей потехи — изображая на разные голоса подоспевших выручателей, сладкопевных девиц, а то и малых детишек, из-за моря зовущих своих отцов.
Развлечение с заблудившимися охотниками случилось прошлой зимой и было единственным за два года пребывания Ареса на острове Раха. Скука, холод и мертвое безмолвие служили, как он считал, чрезмерным наказанием за поражение в Синегорье. Однако явно оспаривать решение Великого Господина ему и в голову не приходило.
Кроме того, формально у Черного колдуна были здесь кое-какие обязанности. Не совсем понятные ему, поскольку в его представлении ни малейшей нужды в них не существовало, но все-таки выполняемые Аресом исправно и каждодневно.
По распоряжению Триглава, ровно в полдень Арес открывал секретную дверцу, расположенную в глубокой скальной расщелине и видимую лишь в те краткие мгновения, когда на нее падали солнечные лучи, с трудом протискивался в узкий каменный коридор и осторожно спускался вниз по обледенелым гранитным ступеням.
Лестница была довольно крутой, что вызывало у Ареса едва сдерживаемое раздражение: не хватало еще шею себе свернуть! Поэтому к следующей двери, возле которой заканчивалась каверзная лестница, он подходил уже в самом скверном своем состоянии, то есть был готов изничтожить любую живую тварь, если бы она имела наглость попасться ему на глаза.
Разумеется, никаких тварей не попадалось. За железной дверью, в мрачной штольне, вырубленной внутри гранитной скалы, не было ничего живого, вернее, ничего живого по-настоящему.
Посреди шестиугольника, освещаемого блеклым сиянием серых опалов, громоздилась мутная глыба льда. Присмотревшись, в ней можно было разглядеть неподвижную человеческую фигуру. Примерно так навеки замирает тельце комара в янтарной смоле, становясь волшебным амулетом для тех, кто познал смысл магии…
Схожие мысли посещали Ареса во времена его первых визитов к «ледышке» (именно так он обозвал увиденное и — порученное к охранению), но вскоре они сменились иными — подленькими. Никогда бы Арес в том не сознался, однако в черной своей душе понимал: на чародея, закованного в ледяной хрусталь, он давно смотрит как на бессильную и бессловесную игрушку, в лучшем случае годную для издевательств, не более.
Аресу было известно имя чародея — Калин. Он был тезкой и духовным наставником Ладанейского князя, одним из двенадцати чародеев, опекавших Братские Княжества. Черный колдун не знал, где и как Триглаву удалось пленить Калина, это его даже не интересовало. Он лишь надеялся, что место заключения никогда не станет известно собратьям чародея. В противном случае они наверняка заявятся на остров, чтобы освободить Калина, и уцелеть в битве против нескольких могущественных мастеров Белой магии ему, Черному колдуну, вряд ли удастся.
Этот страх, смешанный со злорадством и раздражением, порой вырывался наружу, но в весьма причудливых формах. Стоя перед скованным чародеем, Арес то крыл его самыми грязными словами, то хвалился очередными победами, одержанными Злыднем в Поднебесном мире, то расписывал свои «шуточки» над заблудившимися охотниками. Ему доставляло удовольствие видеть муку в живых глазах Калина, знать, что тот слышит каждое слово и ничем не может ответить.
Конечно, с большим бы наслаждением Арес подверг пленника телесным пыткам, в коих он был искусным умельцем. Но плоть чародея, покрытая наслоениями магического льда, была ему недоступна. Оставалось утешаться сознанием того, что душевные муки зачастую ужасней физических.
Иногда, спустившись к пленнику, Арес замечал в его взгляде некую странность: Калин словно всматривался в самого себя — с отвращением и тревогой, полностью отрешаясь от происходящего вне его ледяного кокона. Сначала колдун даже расстроился, решив, что чародей сходит с ума. Измываться над умалишенным ему было бы не очень интересно. Однако вскоре он узнал причину этого взгляда. Оказалось, Великий Господин проникал в разум чародея, выуживая из него всякие полезные сведения. Калии, ясное дело, сопротивлялся, отчаянно воюя с собственным мозгом. Вот тогда он и «уходил в себя» — ставил мысленные заслоны, отсекал захваченные Триглавом участки, выстраивал многомерные лабиринты.
В конце концов Великому Господину надоело с ним возиться, и чародей был передан в распоряжение Ареса. Не в безусловное, к сожалению, но достаточное для того, чтобы хоть немного развевать скуку, ежедневно вымещая злость на беспомощном узнике.
Обязанности Черного колдуна в отношении «ледышки» были просты. Регулярно осматривать магический кокон и укреплять его особым заклинанием, дабы не появилось ни малейшей трещинки, через которую чародей мог бы вступить в
Впрочем, за два года своей рутинной службы Арес ни разу не обнаружил даже намеков на какие-либо повреждения. Магия Триглава действовала надежно и безошибочно…
Сегодня он спустился к узнику в последний раз.
Привычно и быстро оглядев подернутую инеем поверхность кокона, он, язвительно усмехаясь, протер рукавом лед возле глаз чародея — чтобы тот мог лучше рассмотреть своего истязателя.
— Как поживаешь, Калин? — спросил он с нарочитым сочувствием. — Цвет лица у тебя нездоровый. Может, печень побаливает?
В глазах чародея застыла бесконечная усталость. Он был лишен возможности хотя бы на несколько мгновений сомкнуть веки или закрыть уши ладонями, поэтому видел и слышал все, вытворяемое Аресом.
— Или не в печени дело, а просто я плохо твои зенки прочистил? — ерничал колдун. — Ну, это поправимо!
Он смачно плюнул в лицо чародея. Конечно, плевок не достиг цели — поганая слюна лишь растеклась по прозрачному льду, как по слюдяному оконцу. Но Аресу было довольно того, что в глубине глаз Калина засверкали искорки ненависти. Он громко захохотал.
— Что, дурило, так бы и растерзал меня голыми руками? Ан ручки-то нынче у тебя коротки. Правильней сказать — вовсе нет ни ручек, ни ножек. Стоишь, как чурбан, ничего изменить не в силах. А почему? Потому что против Триглава, Великого Господина всего сущего на земле, надумал, балбес, людей повернуть. Будто не знаешь, что людишки грязны, лживы и злобны. Они всегда были и будут рабами Злой Силы! Изменить их никто не сумеет. Вы, чародеи, только силенку свою напрасно тратите и жизнь задарма отдаете. Неужто ты этого еще не понял?..
Жаль мне тебя, Калин, — продолжал Арес. — Чего упирался, когда Триглав в твоих мозгах шуровал? Согласился бы нашу сторону принять, глядишь, и сделал бы тебя Великий Господин своим подданным. Был бы сейчас богат и свободен, почестями окружен и невольницами обласкан. А так что вышло? Ни тебе жизни, ни нам пользы. Не хочет больше Господин время на тебя тратить, а посему ждут тебя нынче в полночь смерть и забвение. Жаль, не увижу, поскольку в этот час далеко буду — в Борее, где у Волчьего Братства во мне нужда большая возникла. Но не обольщайся, чародей. Все равно по моей воле, от моих заклинаний погибнешь! А значит, смерть будет лютой и долгой. Тебе все понятно, надеюсь? Ха-ха!
Колдун заржал, как мерин. Он был почти счастлив — и тем, как вольно держит себя рядом с некогда могущественным чародеем, и тем, что вскоре покинет опостылевший остров. Его радость была немного омрачена необходимостью визита к жрецам Волчьего Братства, где предстояли разбирательства с мозгами внезапно занедужившего Патолуса. Арес надеялся, что это задание Триглава окажется не слишком трудным. Ну а после Бореи его ждет почетная служба советника возле Неколебимого Престола, где и близко нет грязного человечьего духа, где бестелесные рабы готовы исполнять любую его прихоть, где, наконец, он
