писателем, но не удалось — затянула увлекательная работа спичрайтера, то есть человека, который пишет речи, доклады и другие важные бумаги для начальства. Этому благородному виду деятельности доктор отдал почти двадцать лет своей жизни, дарованной ему небесами. Однако десятка два книг Бурлацкий все- таки написал и членом Союза писателей сделался. Теперь вот даже и 'Литературная газета' в его руках.
В Издательстве политической литературы тиражом 200 тысяч экземпляров вышла новая книга Федора Михайловича (кажется, двадцать первая по счету) 'Вожди и советники'. Это мемуары. Ей предпослан леденящий кровь эпиграф из 'Бориса Годунова' Пушкина:
Автор адресует это грозное пророчество, разумеется, только персонажам своей книги — к Н. С. Хрущеву, Л. И. Брежневу, Ю. В. Андропову и другим 'вождям', которым он составлял бумаги, но читатель вправе, конечно, толковать слова поэта расширительно, распространить их и на 'советников', в частности на самого юриста-мемуариста, мысленно посадив его на скамью одного из указанных великим поэтом судов.
По страницам книги проходит много достаточно известных и не слишком известных лиц. О них, событиях истории, давних и недавних, профессор высказывает свое категорическое ученое суждение, уверяя при этом: 'Я не придумал ни одного эпизода и ни одного героя — это все списано с подлинных событий и живых людей… Я стремился быть абсолютно искренним и правдивым, в том числе по отношению к самому себе'. Это его творческое кредо. Правда превыше всего!
Но, помимо подлинных событий и живых людей, в книге есть еще один важный персонаж. Это та самая любовь к литературе, о которой мы упоминали. Она нашла свое выражение в том, что автор пользуется любым поводом, чтобы упомянуть имя того или иного писателя, привести цитату, сослаться на какой-нибудь литературный образ и так далее.
Однажды во главе группы консультантов и советников при ЦК КПСС — мемуарист называет их 'вундеркиндами Бурлацкого' и 'могучей кучкой' — автор, тогда еще молодой кандидат юридических наук (кстати, его диссертация была почему-то о критике Добролюбове, вероятно, и тут взяла свое любовь к литературе), сочинял какую-то очередную эпохальную бумагу о том, по каким законам следует жить нашему народу и как строить коммунизм. Трудились вундеркинды, разумеется, не в кабинетах на шумной Старой площади, а в тиши прекрасной дачи под Москвой. Той самой, представьте, на которой жил когда-то Максим Горький. Сей факт главный редактор 'Литературной газеты' счел достаточным основанием для того, чтобы поведать нам в доверительном духе о том, как 'Горький бежал чуть ли не в одной рубашке и валенках зимой из усадьбы во флигель к сыну перед его смертью. От чего умер сын, достоверно так и неизвестно. Ходили упорные слухи, что был он отравлен по приказу Берии. Эта ночная пробежка (!) стоила Горькому жизни. Он простудился, схватил воспаление легких и вскоре скончался'.
Рассказ любителя литературы о столь драматическом событии в жизни великого писателя несколько удивляет своим тоном. Чего стоит одно только выраженьице 'ночная пробежка'! Но не меньше удивляет и многое другое. Во-первых, Максим Пешков, сын писателя, умер не зимой, а весной — 16 мая, поэтому колоритные подробности о валенках скорее всего лишь плод бурлацкого воображения, а не стремления 'быть абсолютно правдивым'. Во-вторых, простудиться можно, конечно, и в мае, но Горький умер спустя два с лишним года после сына, и крайне сомнительно, что простуда длилась столько времени и оказалась причиной смерти. Что касается, в-третьих, упорных слухов об отравлении сына Горького по приказу Берии, то ученый-мемуарист, многолетний сотрудник ЦК, мог бы дать им вполне ясную оценку, приняв во внимание что Максим Пешков умер в 1934 году, а Берия в это время был первым секретарем ЦК ВКП(б) Грузии и жил, естественно, в Тбилиси и не мог, конечно, отдать приказ в отношении семьи Горького.
Таким образом, мы видим, весь рассказ есть не что иное, как профессорская пробежка в валенках по скорбной странице жизни великого писателя. Если к этому присовокупить тот факт, что, став главным редактором 'Свободной трибуны писателей', литературный вундеркинд тотчас распорядился убрать с первой страницы изображение этого писателя, стоявшее там более полувека, то можно объявить тему 'Максим Горький и Федор Бурлацкий' исчерпанной до конца.
С удивительным знанием дела, с редкой любовью мемуарист-вундеркинд пишет также об Илье Эренбурге. Давным-давно в жизни Эренбурга был эпизод, о котором, как он сам писал еще в 1963 году, 'вспоминают только реваншисты из 'Зольдатенцайтунг'. Фигурально выражаясь, собака то ли много лет пребывала в летаргическом сне, то ли вообще уже околела. Но вот в 1991 году доктор Бурлацкий решил ту собаку не то разбудить, не то реанимировать.
Вот о чем идет речь. Автор пишет: 'Эренбург как-то заметил, что история (!) или ее носители (!) в лице советских руководителей часто совершали свои повороты, используя его и его творчество как своеобразный объект (?)'. Трудно поверить, чтобы Эренбург изъяснялся именно так: что он, в частности, называл кого-то из наших руководителей 'носителем истории'. И едва ли писатель считал вероятной столь прямую связь между 'поворотами истории' и своим творчеством 'как своеобразным объектом'. Дело, однако, не в этом.
Читаем дальше: 'Так поступил Сталин, когда сразу после окончания войны выступил с идеологическим (!) заявлением о том, что 'Гитлеры приходят и уходят, а народы остаются', и призывом прекратить критику немецкой нации. Тогда Эренбург был изображен как некий националистически настроенный экстремист'.
Тут уже гораздо больше пищи для размышлений как о любви автора к литературе, так и о 'сайентистском складе ума', который он у себя обнаружил. Прежде всего, как человек науки, Бурлацкий знает, конечно, что такое цитата и что такое ее искажение, а между тем слова, взятые им в кавычки, строго говоря, не являются цитатой из И. В. Сталина. Цитата выглядит так: 'Было бы смешно отождествлять клику Гитлера с германским народом, с германским государством. Опыт истории говорит, что гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское — остается'
Принципиальное отличие подлинного высказывания от приведенного в книге 'Вожди и советники' состоит в том, во-первых, что Сталин говорил о Гитлере не как об отвлеченном символе и вел речь не о каких-то неизвестных народах вообще, а конкретно о германском народе; во-вторых, не только о народе, но и о германском государстве. Это очень важно. Но не менее важно и то, что Сталин выступил с этим 'идеологическим заявлением' не после окончания войны, как с уверенностью заявляет Бурлацкий, а в начале ее, в самую тяжелую для нас пору — 23 февраля 1942 года.
Никакого призыва прекратить критику немецкой нации в выступлении Сталина, конечно, не содержалось. Смешно и несуразно выглядел бы такой призыв в те дни, когда 'критика' немецких оккупантов велась силой оружия. Впрочем, там были заявления такого рода: 'Сила Красной Армии состоит в том, что у нее нет и не может быть расовой ненависти к другим народам, в том числе к немецкому народу, что она воспитана в духе равноправия всех народов и рас… Конечно, Красной Армии приходится уничтожать немецко-фашистских оккупантов, поскольку они хотят поработить нашу Родину… Красная Армия, как и армия любого другого государства, имеет право и обязана уничтожать поработителей своей Родины независимо от их национальной принадлежности' (там же. С. 42). Все это человек 'сайентистского склада ума' мог бы знать и без нас.
Ну и наконец, никто не изображал Эренбурга националистическим экстремистом. 11 апреля 1945 года он выступил в 'Красной звезде' со статьей 'Хватит!'. 14 апреля в 'Правде' статьей 'Товарищ Эренбург упрощает' ему ответил Г. Ф. Александров, начальник Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б). 'Г. Ф. Александров упрекал меня в том, — писал позже Эренбург, — что я не замечаю расслоения немецкого народа, говорю, что в Германии некому капитулировать, что все немцы ответственны за преступную войну, наконец, что я объясняю переброску немецких дивизий с запада на восток страхом немцев перед Красной Армией, в то время как это — провокация, маневр Гитлера, попытка посеять недоверие между участниками антигитлеровской коалиции'.
Да, именно в этом Александров упрекал Эренбурга, с тем только уточнением, что ведь говорил он не
