о позиции писателя вообще и в целом, а о его конкретной статье 'Хватит!'. И упреки эти в основном были справедливы. Так, Эренбург в той статье действительно не замечал никакого расслоения, происходившего в Германии под ударами войны, и изображал ее единой зловонной клоакой: 'Все бегут, все мечутся, все топчут друг друга… Некому капитулировать. Германии нет: есть колоссальная шайка…' И тому подобное. Как показало ближайшее время, капитулировать нашлось кому.
Возвращаясь к теме, обратим внимание на такое место в книге: 'За ним (за карибским кризисом 1962 года. —
Несмотря ни на что, профессор продолжает гнать шекспировского зайца дальше: 'Можно ли представить себе, что Елизавета поучала Шекспира, как оценивать ее предков — прежних королей Англии?' Конечно, нельзя. Но не по причине елизаветинского либерализма, а просто потому, что Шекспир не писал о ее предках — о Тюдорах. Дальше: 'Можно ли представить, чтобы Людовик XIV выговаривал Вольтеру по поводу того, что тот выбрал героем Кандида, такого безнравственного человека?' Оставив в стороне вопрос о нравственности героя, опять же сразу скажем, что нет, нельзя представить, но и на сей раз по причине совсем иной, чем мнится мемуаристу: просто Вольтеру было всего восемнадцать лет, и он еще ничего не напечатал, когда Людовик XIV уже умер, а 'Кандид' появился спустя сорок с лишним лет после смерти короля, так что ознакомиться с повестью и высказаться о нравственности ее героя он мог только на том свете, но всем же известно, что это бывает довольно редко.
Думается, завершить статью нам надлежит обращением опять к ниве отечественной литературы. И тут невозможно пройти мимо следующего места в книге 'Вожди и советники': 'Мы часто навещали Любимова и его театр, дружили с Володей Высоцким. Он бывал в гостях у многих членов нашей группы (вундеркиндов- советников ЦК. —
Подумать только! Человек двадцать лет ходил в советниках высших вождей, писал для них речи и доклады, сочинял программы и конституции, разумеется, за все это имел надлежащие блага, и вот он-то со товарищи и есть не кто иной, как волк! Со всех сторон обложенный в кабинетах ЦК, гонимый по коридорам 'Правды', беспомощно гибнущий под пулями в лесах Барвихи и песках Пицунды!.. Пожалуй, со времен 'Тартюфа' в мировой литературе не было ничего равноценного.
Впрочем, если сытому вундеркинду уже так хочется слыть голодным волком, мы согласны, пусть волком и будет, но не тем, что в песне Высоцкого, а тем, что в басне Крылова — тем, который скушал ягненка, подобно тому как Федор Михайлович отобрал у писателей 'Литературную газету'… Так что эпиграф, предпосланный 'Вождям и советникам', надо толковать расширительно…[4]
Письмо
ровеснику Виктору Астафьеву о нашей солдатской молодости
Виктор Петрович,
осенью 1985 года ты писал, что на фронте тебе с твоей 'точки зрения' не так уж много было видно, что 'правда о войне складывается из огромного потока книг, посвященных этой теме'. И ты перечислил те из них, которые 'могли бы служить 'фундаментом' для будущего великого произведения о прошедшей войне', — книги К. Симонова и А. Бека, Ю. Бондарева и В. Быкова, В. Курочкина и К. Колесова, С. Алексиевич и Г. Егорова. Ты называл их правдивыми. Можно было надеяться, что с течением времени тебе удается расширить свой взгляд на войну, углубить знание литературы о ней. Но всего через два с половиной года ты вдруг заявил: 'Мы как-то умудрились сочинить другую войну'. И уверял, будто созданы 'вагоны', даже эшелоны лживой литературы о войне. Словом, раньше ты видел со своей 'кочки' прежде всего 'огромный поток книг', который радовал тебя как источник правды о войне, а теперь с обретенной недавно высоты видишь прежде всего 'вагоны' да 'эшелоны' макулатуры, в создании которой повинны будто бы все, кто писал о войне.
Разумеется, всегда и на любую тему есть книги поверхностные, неубедительные, фальшивые, конъюнктурные. Но не они же кладутся камнями в 'фундамент', о котором ты говорил раньше. К названным тобой тогда можно добавить книги М. Шолохова, В. Некрасова, Г. Березко, В. Гроссмана, К. Воробьева… Так что же, ты теперь считаешь, что в этих книгах вагонно-эшелонная, 'совсем другая', незнакомая фронтовикам война? А если нет, то зачем так обобщать и говорить 'мы умудрились'? Уж не для того ли это сказано, чтобы эффектнее преподнести свою новую книгу о войне как единственное правдивое слово о ней?
Если твое нынешнее отношение к работе своих собратьев-писателей, по меньшей мере, нуждается в разъяснении, то с историками и их работой у тебя все предельно ясно и определенно. В качестве самых разительных образцов 'другой войны' ты назвал труды именно исторические: 6-томную 'Историю Великой Отечественной войны' (Воениздат, 1960–1965) и 12-томную 'Историю второй мировой войны' (Воениздат, 1973–1982). Правда, ты их порой путаешь и не всегда ясно, к какому из этих изданий относится то или другое твое суждение.
Признавая, что иные вещи из истории войны тебе неизвестны, 'может быть, по невежеству, по недоученности, оторванности от центра', ты тем не менее с великой уверенностью вот что сказал, кажется, о втором из этих многотомников: 'Более ловкого документа, сфальсифицированного, состряпанного, просто сочиненного, наша история не знала. Его делали очень ловкие, высокооплачиваемые, великолепно знающие, что они делают, люди. Они сочиняли, а не создавали эту историю'.
Да, к сожалению, в указанных изданиях есть крупные недостатки — и ошибки, и упущения, и излишества. В частности, можно было обойтись без цитат из Л. И. Брежнева, надо было обстоятельно рассказать о судьбе наших окруженных войск, следовало давать данные о потерях во всех крупных сражениях и т. д. Но, может быть, причину некоторых недостатков надо искать — ведь дело-то довольно давнее! — в недоступности архивов, в нехватке общих знаний о войне, в недостаточной квалификации некоторых авторов, наконец, в простой человеческой нерадивости? Нет! Ты категорически отметаешь это и видишь только одно — злой умысел ловкачей с целью обмануть народ и нажиться.
И в соответствии с этим ты делаешь убийственный вывод: 'Историки, которые сочинили историю войны, не имеют права прикасаться к такому святому слову, как правда. Они лишили себя этого права — своей жизнью, своими деяниями, своей кривдой, криводушием'. Ну, прямо-таки анафемское проклятие, равного которому по убежденности, благородному гневу и доказательности не приходилось слышать, пожалуй, со второй половины тридцатых годов. Так что, к стенке их, что ли?
Твое ритуальное проклятье, извергнутое на Всесоюзной конференции историков и писателей, немедленно растиражировали 'Литгазета', 'Советская культура', 'Вопросы литературы' и 'Вопросы истории'. А тиражи-то были не то, что ныне. У 'Литературки', например, подбирался к шести миллионам. Но тебе и этого показалось мало. Ты жаждал донести свои разоблачительно-патриотические страсти до сведения мировой общественности, и с этой праведной целью послал письмо в 'Московские новости', выходящие на шести главных языках мира.
Там, перед лицом обалдевшего человечества, ты учинил 'ссученным' историкам разнос еще более грандиозного пошиба: 'крючкотворы', 'крючкотворные перья', 'хитромудро состряпанные книги', 'словесный бурьян', 'ловкость рук', 'приспособленчество', 'лжесвидетельство', 'кормились и кормятся ложью', 'вся 12- томная 'История' создана 'учеными' для того, чтобы исказить историю войны, спрятать 'концы в воду', держать и далее наш народ в неведении'… Тут еще раз повторил отлучающее проклятье: 'Советские
