торопился, но не мог не остановиться у газеты. Это было стихотворение Степана Щипачева 'Ленин'. Я прочитал его, не подозревая, конечно, о том, что строки, схваченные на бегу, всплывут в памяти через пятьдесят лет:
Да, это было их первой заботой, когда они вламывались в наши города. Как и охота на не успевших уйти или спрятаться коммунистов. Как и обыски, погромы в помещениях райкомов, горкомов, обкомов… А на фронте погибло три миллиона советских коммунистов из пяти, состоявших тогда в партии.
…Сквозь полувековую толщу лет я смотрю в то жаркое военное утро, беззвучно шепчу вспомнившиеся строки, и неожиданные мысли приходят мне в голову, странные видения встают в уме… Как немцы низвергли памятник? Ну, вероятно, подогнали тягач или танк, накинули трос… А были при этом местные жители, горожане? Как они вели себя? Что делали?.. Я закрываю глаза, и горькая картина возникает перед моим мысленным взором.
…Мнится мне, что вокруг памятника и тягача снуют не только немцы. Я вижу и несколько хорошо знакомых русских лиц. Вон тот, бородатый, что тянет трос от тягача к памятнику, сильно смахивает на Юрия Карякина, научного сотрудника Института международного рабочего движения, нардепа СССР, прославившегося не научными изысканиями, а тем, что первым, еще до нардепа Марка Захарова, с трибуны Всесоюзного съезда, предложил ликвидировать Мавзолей Ленина: мешает, дескать, успешному развитию международного рабочего движения. А тот, что взобрался на постамент, тянет руки к тросу, чтобы накинуть его на шею памятника, — да это же вылитый Собчак, который так постарался стереть с карты родины слово 'Ленинград'. В стороне стоит человек, очень похожий на знаменитого создателя роскошной драматургической Ленинианы Михаила Шатрова. Он кусает губы, обливается слезами, но хранит полное молчание, даже всхлипнуть боится. Фельдфебель, руководящий погромом, говорит ему: 'Почему ты не работаешь?' Тот отвечает сквозь слезы: 'Недалеко отсюда, у парка стоит гранитная скульптура Сталина, нашего Верховного Главнокомандующего. Там я вам помогу. Обязательно!'
Бородатый малый что-то замешкал с тросом. Ефрейтор, стоящий рядом, разозлился и дал ему под зад пинка: 'Быстрее, ученый осел!'
Но вот трос наконец подан, человек с лицом Собчака укрепил его и спрыгнул на землю. Водитель тягача влез в кабину. Все готово для паскудства. Вдруг подходит к фельдфебелю кто-то с разноцветными камешками на ладони и, сильно налегая на 'о', говорит: 'Г-о-сподин, о-ккупант, п-о-звольте мне п-о-рулить, я м-о-гу'. Кто это? Не Солоухин ли, напечатавший не так давно в журнале 'Родина' зловонную статейку 'Читая Ленина'? Как две капли! Немец смеется:
— Давай, Иван, постарайся! Но тут же спохватывается:
— Постой, а разве не ты сочинял стихи о Ленине и о партии?
— Я, г-о-сп-о-дин о-ккупант, я. По-о-этому и пр-о-шу. У меня о-с-о-б-о-е прав-о.
— Хорошо. Но прежде почитай нам что-нибудь.
— Хотите, спою песню 'Мужчины'? — спрашивает поэт и начинает басом:
Фельдфебель недоволен:
— Ты что ж, намерен встать поперек пути нам?
— Видите ли, г-о-сп-о-дин о-ккупант, есть в литературе такое п-о-нятие — лирический герой. Так вот, это он. А я, лично я, всю в-о-йну буду служить в Кремле…
— П-о-нятн-о, — немец тоже заразился оканием. — А теперь п-о-читай св-о-и стихи о партии, о Ленине.
Мощный голос сотрясает округу:
— Прекрасно! — восхищается фельдфебель. А это правда, что недавно во искупление своих коммунистических грехов ты, как доложила нам разведка, сжег два мешка сторублевых ассигнаций, поскольку они с изображением Ленина?
— Сущая правда! Два сжег и еще два ут-о-пил в реке. Вот п-о-лучу г-о-н-о-рар за новое с-о-брание с-о-чинений и о-пять с-о-жгу. Я такой!
— Ну, молодец! Садись за руль.
Певец партии прячет камешки в карман, занимает освободившееся место, включает зажигание, но… Что такое? Не фурыкает!
— Испортил?! — орет немец. — А ну, пошел прочь! Стаскивает певца на землю и пробует сам. Ничего не получается!
Кто-то небольшого росточка, плотный, в очках, сильно напоминающий редактора журнала 'Наш современник', особенно злобствующего в поношении Ленина, подбегает к водителю тягача и говорит:
— Может, бензин кончился? У моих 'Жигулей' полный бак. Могу поделиться.
— А заслуживаешь ли ты доверия? — хмурит брови водитель. — Знаем мы вас, русских! Притащишь какой-нибудь жидкой взрывчатки…
— Не беспокойтесь, господин захватчик, мне верить можно. О Ленине писали и Евтушенко, и Вознесенский, и Рождественский. Вот им верить нельзя. Больше того, они заслуживают кары. Добро должно быть с кулаками. А я не писал. Ни строчки! Я об этом последнее время на всех писательских собраниях говорю. И без устали бью тех, кто писал. Добро должно быть с кулаками. Правда, господин интервент?
— Я не знаю, кто ты — кулак или подкулачник, но не считай нас за дураков! — обрывает фельдфебель. — По данным разведки, о Ленине писали почти все лучшие советские поэты — и Маяковский, и Есенин, и Пастернак, и Твардовский, и Светлов, и Солоухин — все!
— Виноват, виноват, — лопочет редактор с кулаками, — маленькая неточность сорвалась с языка. Но все равно, я ненавистник Ленина и вы, господин агрессор, его ненавистники — как же вам не верить мне!
Хватает канистру и куда-то мчится. Фельдфебель спрашивает певца:
— Ты тоже считаешь, что добро должно быть с кулаками?
Тот с таким видом, будто нашел еще один редкий по красоте камешек и любуется им, отвечает:
— Да, я считаю, что д-о-бро и кулак — это неразделимо. И кулачество д-о-лжно был-о о-статься при своем д-о-бре, пусть даже мир-о-едском.
Весь в мыле, с бензином и с пачкой девятого номера своего журнала за 1991 год возвращается
