услышать такое, например: 'Неудачное покушение на генерала Романова'. Они не понимают разницы между словами 'неудачное' и 'неудавшееся', и выходит, что поскольку генерал Романов остался жив, то это для них неудача, и они о ней сожалеют. Или: 'бывший Советский Союз'. Да это же все равно, что о своей умершей матери сказать 'моя бывшая мама'. Другое дело — республики, составлявшие Союз, они действительно бывшие республики. Однажды в декабре 1997 года Е. Киселев почему-то обрушился на губернатора Московской области Тяжлова и презрительно назвал его 'законченным вертоградом', видимо полагая, что это нечто подобное 'ветрогону', 'вертопраху' или 'ретрограду', а между тем это старинное слово означает всего лишь сад, чаще всего — плодовый. У Пушкина есть стихотворение 'Вертоград сестры моей…' Но, конечно, взывать к Пушкину в разговоре с этой публикой — безнадежное дело.
Радзинский из той же телевизионной школы краснобаев, и он не устает приводить доказательства этого: 'Сталин двинулся (!) в Ленинград'… 'Сепаратная встреча Ленина и Сталина'… 'Вся страна была начинена (!) его портретами'… Разве не ясно, что тут следовало сказать не 'двинулся', а 'направился' или просто 'поехал', не 'сепаратная', а 'тайная', что ли, или 'секретная', не 'начинена', а 'увешана' или 'обклеена'.
Иной раз, встречая образчики подобной языковой дремучести, просто не знаешь, что и думать об их авторе. Вот, допустим, о кунцевской даче Сталина читаем: 'Она будет нежно (!) именоваться Ближней'. Да чего ж тут, прости Господи, нежного? Ближняя она и есть ближняя — просто по расстоянию от столицы по сравнению с другой, которую, естественно, называли дальняя. Ближний Восток, например, называют так вовсе не потому, что хотят выразить нежность, допустим, к Израилю, расположенному там; а Дальний Восток — отнюдь не из отвращения к японцам или китайцам.
Трудно поверить, но Молотова и Кагановича автор называет 'удивительными посетителями' Сталина, словно это не ближайшие и многолетние соратники его, а Папа Римский и Далай-лама, случайно забредшие на кремлевский огонек. В переписке Сталина с Надеждой Аллилуевой наш исследователь обнаружил 'много забавного', в подтверждение чего приводит пример: жена просит мужа прислать ей 50 рублей. Обхохочешься, правда?.. Между прочим, Сталин послал тогда не 50, а 200 рублей. Интересно, сколько Радзинский дает жене, когда она просит на колготки?
Тут уместно будет заметить, что к языку крайне глухи почти все представители нынешней генерации антисоветчиков от Солженицына до Радзинского. Вспомните, допустим, Волкогонова. Его писания изобилуют языковыми красотами вроде таких: 'Верховный главнокомандующий имел слабость к уничтожению противника'. А Булат Окуджава! Читать его романы — как ребусы разгадывать, ибо ему ничего не стоило, например, дать вам совет не злоупотреблять выпивкой во время панихиды: бедолага путал панихиду с поминками. Все это наводит на мысль, что антисоветизм явно вреден для пишущей братии. Но у Радзинского дело еще и в наследственности: таким же литературным глухарем был его отец, писавший сценарии.
254
Для особо выносливых читателей можем дать еще дозу: 'Аллилуева поступила в Промакадемию, но даже там (?!) они со Сталиным не могли долго быть вместе'. Как это — 'там'? Дальше: 'Миллионами костей усеяны поля Европы'. Надо думать, что хотел сказать 'костями миллионов'. А уж это как будто сидим у телевизора и слушаем Евгения Киселева или Арину Шарапову: 'В Большом театре собрались все власть предержащие'.Но что взять с Киселева — он, как объявил А. Коржаков, всего лишь тайный агент КГБ! Можно оказать снисхождение и к Арине Шамильевне — она татарка и не кончала историко-архивный институт. Но Радзинский-то кончал именно этот институт и вот уже чуть не сорок лет ходит в выдающихся русских писателях, и потому просто обязан знать, что есть церковно-славянское речение 'власть предержащая', которое можно встретить, например, в Послании апостола Павла римлянам: 'Всяка душа властем предержащим да повинуется', но люди, 'власть предержащие', — малограмотная чушь.
Зиновьев: 'Требую для себя расстрела! И немедленно!'
Однако среди бесчисленных языковых нелепостей в речах и писаниях Радзинского надо различать случаи, когда он сознательно употребляет не те слова, что необходимы по смыслу. Например, пишет: 'Истинные революционеры жаждали (!) быть арестованными'. Подумайте только! Не спали, не ели, а только все жаждали, как бы угодить жандарму в лапы. Но зачем? Оказывается, только для того, чтобы на суде бросить в лицо судьям: 'Эксплуататоры! Угнетатели! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!' Да что же им мешало? С какой целью они в таком случае прибегали к хитроумной конспирации, вели подпольный образ жизни? Вот, допустим, в 1901 году после первомайской демонстрации в Тифлисе нагрянули жандармы в обсерваторию, где работал тогда и жил молодой Сталин, чтобы арестовать одного из главных организаторов демонстрации, а его и след простыл. Почему же это он так? Сидел бы себе да ждал гостей и встретил бы их пением 'Варшавянки', обретавшей тогда популярность, и сказал бы: 'Что ж, вяжите меня, кровавые слуги царизма. Зато на суде уж я скажу громовую речь!..' Несуразная выдумка автора имеет двойную цель: с одной стороны, внушить читателю, что арест и суд не грозили при царизме истинным революционерам' ничем серьезным; а если вы этому не верите, то, с другой стороны, не можете не согласиться, что эти 'истинные революционеры' были просто тупоумными фанатиками, платившими годами тюрьмы и ссылок за одну напыщенную речь на суде.
По этой тропке сочинитель трусит дальше: 'На процессе 1936 года все обвиняемые — Зиновьев, Каменев и другие — требовали (!) для себя расстрела…' Так уж и требовали? И ничего другого, кроме расстрела? А ведь сам не требует даже того, чтобы за дурной язык и лживость его хотя бы с телевидения вышибли. Здесь цель состояла в том, чтобы убедить нас: вот до чего довели людей пытками или психотропными препаратами! А на самом деле все подсудимые (историку и писателю следовало бы знать, что обвиняемый, преданный суду, именуется подсудимым) на том процессе признали себя виновными и многие из них говорили, что то наказание, которое их ждет, ими вполне заслужено, однако те, кто был приговорен к расстрелу, обратились с просьбой о помиловании.
Сознательное употребление не тех слов, что требуются по смыслу, с целью исказить подлинную суть событий и лиц — излюбленная 'черта стиля' Радзинского. Разумеется, мы видим это и дальше. Так он конечно же намеренно пишет, что Сталин, вернувшись весной 1917 года из туруханской ссылки в Петербург, не вошел в редакцию 'Правды', не назначен был решением партии, а 'захватил' газету! Ну, подобно тому, как Познер, Вульф, сам Радзинский и собратья их захватили наше телевидение… Или вот читаем, что в 1918 году в Бресте 'большевики заключили союз (!) с немцами'. Так с клеветнической целью он называет этот горький, вынужденный, 'похабный' договор.
Говоря о языке, остается лишь добавить, что директор радзинских телепередач В. Пономарев обязан был запретить потомственному эстету нести с экрана похабщину в духе всех хамов прошлого, настоящего и будущего, от цитирования которой мы здесь воздержимся.
Но если бы все дело было только в языке!..
Автор изо всех сил старается уверить нас, что он добросовестнейший исследователь, бесстрастный документалист, что всегда опирается на собственные архивные изыскания, находки, открытия. То и дело читаем и слышим от него: 'Я изучил следственное дело…', 'Я нашел в архиве удивительный документ…', 'Я искал источник в архиве и нашел…', 'Я нашел в архиве разгадку' и т. п. В итоге он хочет создать у нас впечатление, что знает время и людей, о которых ведет речь, так же глубоко и всесторонне, как таинственное женское сердце и все проблемы любви, брака, адюльтера и развода. Что ж, прекрасно!
Однако с первых минут телепередач и с первых страниц книги 'Сталин' (640 страниц! Всех переплюнул!) обнаруживаются некоторые странные особенности автора в подходе к архивам и сведениям, полученным там. Например, с таинственным и радостным видом первооткрывателя он сообщает, что в президентском архиве обнаружил переписку Сталина с его женой Н. С. Аллилуевой. Помилуй Бог! Да ведь эта переписка еще пять лет тому назад была опубликована в журнале 'Родина', а позже неоднократно цитировалась. Как о документе, который ему первому удалось прочитать в том же архиве, счастливчик пишет в книге и о 'Журнале регистрации посетителей И. В. Сталина', который велся в его кремлевской приемной с 1927 года. Но вот передо мной 'Известия ЦК КПСС' № 7 за 1989 год. Здесь еще семь лет назад можно было прочитать именно те записи, которые ныне так волнуют странного архивиста. В книге Ю. Горькова 'Кремль. Ставка. Генштаб', вышедшей в 1995 году, помещено 70 страниц из журнала регистрации. Чего же после этого стоит радостный тон первооткрывателя?
Но это лишь цветочки. Дальше, делая вид, будто опирается на архивные данные, неутомимый Эдвард
