на свое место и замер в безразличной позе.
Время шло, а молодой господин оставался в одиночестве. Он нетерпеливо поглаживал бороду, смотрел на часы, вставал, выходил в вестибюль, опять садился… Все это еще больше подогревало любопытство лакея, и он то и дело переводил взгляд от стола к двери и обратно…
Было уже близко к девяти, когда клиент вдруг вскочил и поспешно устремился ко входу. 'Что это он?' — удивился лакей: никакой женщины у входа не было. Там стоял лишь плотный, среднего роста господин. 'Должно быть, решил еще раз заглянуть в вестибюль'. Но клиент подошел к плотному, тоже бородатому господину, крепко, двумя руками пожал ему руку и повел за свой стол. 'Чудеса!' — у старика отвалилась челюсть. Картина, внезапно вставшая перед ним, наносила удар его многолетнему жизненному опыту…
— В чем дело, Мавр? Где ты запропастился? Тебе же отлично известно, что над такими вещами, — Энгельс простер обе руки к уставленному яствами столу, — я люблю потрудиться основательно, не торопясь. А наш пароход на Джерси отплывает в десять. Значит, у нас всего час с небольшим.
— Извини, Фридрих, — Маркс, переводя дыхание, уселся в кресло, — я не мог выехать из Лондона полуденным поездом, как рассчитывал. Видишь ли…
Но Энгельса уже не слишком-то занимало, почему его друг так запоздал, он все-таки приехал, он здесь — и это главное, и радость встречи затмевала все остальное.
Они не виделись месяца три с половиной, с троицы, когда Энгельс, уже больной, приезжал недели на две в столицу по делам фирмы. А потом, по возвращении в Манчестер, проклятая золотуха так разыгралась, что пришлось бросить все дела и поехать лечиться.
Он решился на это не сразу: с каждым днем все более отчетливо и грозно давал о себе знать приближающийся экономический кризис, и дел в конторе фирмы было невпроворот, да все, разумеется, самые неотложные и насущные. Может быть, он и вовсе не поехал бы или поехал позже, если бы не ото дня ко дню возраставшая настойчивость Мавра, если бы не его бесконечные укоры и запугивания возможными последствиями болезни.
— Как ты себя чувствуешь? — перебил Энгельс. — Дома все здоровы?.. Позволь, — в его голосе сразу прорвалась тревога, — а что это у тебя со лбом?
В правой верхней части лба Маркса было довольно большое синевато-красноватое, по краям уже с желтизной пятно. Оно смягчалось смуглостью кожи, и в первые торопливорадостные мгновения встречи Энгельс не заметил его.
— А это я несколько дней тому назад, по дороге в музей, упал и ударился головой о тумбу, — Маркс потрогал рукой пятно, показывая, что теперь уже все в порядке и волноваться нечего.
— Да как же ты мог! — страх, досада и даже возмущение слышались в голосе Энгельса. — Наверное, торопился сверх меры?
— Ах, оставим это, — замахал руками Маркс. — Мои домашние все здоровы, а ты лучше расскажи о себе. Ведь сегодня ты у нас болящий. В последнем письме ты писал… Да! Чуть не забыл — тебе письмо от моей жены.
Он достал из внутреннего кармана сюртука аккуратно сложенный плотный листок бумаги и протянул его через стол.
— Надеюсь, можно прочитать потом?
— Нет, читай сейчас.
— Да потом, на пароходе, не спеша…
— Нет, сейчас.
Фридрих развернул листок. 'Дорогой г-н Энгельс! — быстро побежал он глазами по отчетливым, ясным строчкам. — Мы все так рады, что Вам снова стало лучше и что Вы чувствуете себя окрепшим. Но Мавр стоит все же на своем, что истинное средство от Вашей болезни — более продолжительное употребление железа… Все современные врачи применяют железо и ставят его выше рыбьего жира…'
'О господи! — мысленно взмолился Энгельс. — Он и жену вовлек в эту дискуссию о железе и рыбьем жире…'
Дискуссия велась давно, с первых дней болезни. Сам больной считал, что медицина, как и все на свете, подвержена моде, что с некоторых пор возникла, в частности, мода сводить все недуги к недостатку в крови железа и что ему гораздо больше помогает отличный норвежский рыбий жир, а главное — морские купания. Маркс находил такой взгляд легкомысленным.
'Гулять, развлекаться и ничего не делать, — дочитывал Энгельс, — это так же необходимо, как употребление железа'.
— Очень милое письмо, — сказал он сквозь зубы. — Завтра же, как только приедем на Джерси, напишу ответ… Ну а сейчас давай, наконец, выпьем за встречу.
— А тебе не кажется, — многозначительно проговорил Маркс, — что прежде следует еще кое-что заказать?
— Как? — изумился Энгельс. — Ты находишь, что тут чего-то не хватает? Вероятно, омаров? Я знаю, ты их любишь, но сегодня омаров нет — кризис добрался и до них, как объяснил мне лакей.
— Нет, я печалюсь не об омарах, — покачал головой Маркс и решительно, как приговор, изрек: — Тебе нужно съесть ростбиф!
Энгельс понял истинные побуждения друга и рассмеялся:
— А вместо вина я должен пить рыбий жир!
— Ты напрасно так беззаботно смеешься, — поднял палец Маркс. Опираясь на всю новейшую французскую, английскую и немецкую литературу, которую я теперь прочитал в связи с твоей болезнью, я утверждаю, что там, где рыбий жир оказывает действие через три месяца, железо действует через три недели.
— Ради твоего удовольствия, Мавр, я готов заказать и съесть даже живую змею, но, к сожалению, уже поздно, и мы должны спешить.
— Ты побывал на двух курортах, немного отдохнул, немного почувствовал себя лучше и уже, как я вижу, успокоился, смеешься. А между тем перед отъездом сюда — из-за чего и опоздал на поезд — я заходил в немецкий госпиталь к доктору Лихтенбергу…
'О-о-о! — издал в душе стон Энгельс. — Мало ему Харви, Фрёйнда, Аллена и других эскулапов, авторитетом коих он неустанно бомбардирует меня… Теперь еще какого-то Лихтенберга выискал! Вместо того чтобы как следует лечить ссадину на своем лбу…'
— Лихтенберг, — проникновенно продолжал Маркс, — очень умный человек. И он сказал мне, что принимать железо необходимо даже после окончания курса лечения.
— Очень? — насмешливо спросил Энгельс.
— Что? — не понял Маркс.
— Лихтенштейн действительно очень умный человек? — Энгельс едва сдерживался, чтобы не рассмеяться.
— Не Лихтенштейн, а Лихтенберг! — вспылил Маркс. — Да! Это очень умный человек! Во всяком случае, гораздо умнее, чем твой всезнайка Хекшер!
Энгельс расхохотался.
Немецкий эмигрант Мартин Хекшер был врачом, лечившим Энгельса.
В своем лондонском одиночестве Карл ревновал Фридриха почти ко всем его манчестерским друзьям и знакомым. Но Хекшер, может быть, потому, что Энгельс доверил этому человеку столь важное и интимное — свое здоровье, вызывал у него особенно неприязненное чувство, близкое к недоверию. Он считал Хекшера виновным и в том, что болезнь не была своевременно обнаружена, опознана, и в том, что она так затянулась. Ведь Фридрих, возбужденно рассуждал Карл, никогда ничем серьезным не болел, он отличный наездник, любит плавать, отменно фехтует — и вдруг…
Больному было, конечно, приятно видеть заботу и беспокойство друга, но, встречая в его письмах выпады против Хекшера, он смеялся и каждый раз не переставал удивляться тому, что ревность может ослепить даже такую светлую голову.
Хохот Фридриха подействовал на Карла отрезвляюще. Он понял, что переборщил, и тоже улыбнулся.
— Между прочим, — сказал Энгельс, наливая вино, — я еду на Джерси по настоянию именно
