НКВД. Война с неведомым

змея. Ну, мы же сначала не знали… Вдруг это что-то вроде СС, «мертвой головы»?

А потом оказалось – ничего страшного. Ветеринары. У человеческих санитаров на рукаве змея обвивается вокруг палочки, а у ветеринаров – просто змея, без палочек.

Мне, пятнадцатилетней, этот Хуберт тогда казался очень старым. Это потом только я стала соображать, что лет ему было примерно сорок – сорок пять. В любом случае не больше пятидесяти. Ну, это понятно. Для девчонки тридцать лет – уже старость…

И еще. Я совершенно уверена, что у него в Германии остались дети. Он иногда возился с ребятишками. Ну, конечно, не так чтобы уж и нежничал – иногда принесет галеты, хлеб, отдаст детишкам, иногда даст бинтов или мази – ветеринарные лекарства частенько годятся и для людей… И глаза у него были грустные, когда он стоял с детьми. Наверняка в Германии у него остался кто-то. Это мне потом стало ясно…

Сначала мы не знали, что он колдун. Потом-то уже никто не сомневался…

Колдун, вот именно. А кем ему еще быть? Вот, например, он умел заговаривать кровь. Однажды кто-то из соседских мальчишек рассадил ногу о старую борону, кровь ключом била. Проходил Хуберт, увидел такое дело. Пошептал что-то, поводил рукой – и кровь очень быстро унялась, вообще перестала. А ведь хлестала – жутко было смотреть…

И со своими, с немцами он иногда управлялся точно так же. Мастерские, сами понимаете. Какой бы ты ни был опытный, а иногда калечишься. Так вот, немцы всегда бегали за Хубертом, а не за своим фельдшером. Хуберт приходил и как-то так все устраивал, что получалось лучше, чем у врача. Это наши рассказывали, кто работал в мастерских.

А еще он иногда делал детям плящущих куколок. Самым маленьким, и всегда с оглядочкой, где-нибудь на задворках. Вроде бы и опасался это показывать на людях, и тянуло его к этому, такое впечатление.

Что я имею в виду? Он брал солому, перетягивал ее нитками, так что получалась куколка… у нас в Белоруссии тоже есть такой народный промысел, фигурки из соломы. У него было очень похоже. Только его куколки сами плясали. Он положит их, несколько, наземь, поводит над ними ладонями, что-то пошепчет-попоет – и эти куклы соломенные сами собой поднимаются на ножки, начинают приплясывать… нет, не хороводы водят, а как-то по-другому… Так, наверное, танцуют у немцев в деревнях, или откуда он там был – парами, держась за руки, то вертятся, то идут шеренгой… Я видела два раза. По- моему, это был какой то немецкий танец, на это походило. Чувствовалось в этом что-то от танца. Какого-то немецкого, может быть, народного, как у нас – «Лявониха»…

Дети? А дети и не удивлялись особенно. Они же были совсем маленькие, не знали, чему полагается быть на свете, а чему не полагается. Совсем маленькие, дошкольного возраста – да и будь они школьного, школы все равно не было…

Почему он это делал при мне, при единственной не из маленьких – это особый разговор. Особое объяснение.

Ну, начнем с того, что в колдовство и тому подобные вещи я всегда верила. Бывает оно по окраинам. У нас в Белоруссии этим особенно славилось Полесье, самая ведьмовская глухомань. Хотя я впоследствии получила высшее образование и была членом партии, но это – одно. А жизненный опыт – совсем другое. Вот кстати, вы в курсе, что Олесю свою Куприн поместил как раз в Полесье? И это неспроста. Он не придумывал, он бывал в Полесье до революции, и у него, кроме «Олеси», есть и другие рассказы о наших полещуках… Неужели не читали? Есть такие…

И как прикажете не поверить, когда у меня бабка была ведьма? Ну, собственно-то говоря, во-первых, она мне была не бабка, и дед – не дед. Двоюродный брат отца он был, вот кто. Звали его Якуб, а жену его – Марьяна. Но они были уже в возрасте, чуть ли не самые натуральные старики, и я их звала не «дядей» и «тетей», а бабушкой и дедушкой. Дед Якуб и баба Марьяна. А во-вторых, она была не настоящая ведьма… Как бы выразиться поточнее? Может, знахарка, может, ведунья… Короче, знала что-то такое. Не особенно сильное… бытовое. Кровь затворяла, снимала сглаз с младенчиков… В таком вот духе. А настоящие, сильные ведьмы совсем другие. Слышала я о них кое-что – и многому верю…

А баба Марьяна была… так себе. Ее даже и не боялись толком, а ведьм всегда принято было бояться…

И вы знаете, немец Хуберт к ней ходил. Нет, не в том смысле. Я же говорю, она была совсем старая. Просто заходил к ней иногда, и на то, как они общались, смотреть было то ли смешно, то ли чуточку жутко.

По-русски он практически не умел, а баба Марьяна, ясно, не знала по-немецки. Он приходил, доставал фляжечку, наливал по рюмке – и они сидели. Когда во дворе, когда в хате. Выпьют рюмочку – и сидят друг напротив друга, словно играют в «гляделки». Лица у обоих такие… умиротворенные, важные, мечтательные, я бы выразилась. Так они могли просидеть час, а то и два. Молчат, переглядываются. Кажется, что им от этого хорошо…

Вот об этом в деревне даже не сплетничали. Не знаю, почему, но не сплетничали. Хотя тут, казалось бы, есть о чем почесать языки…

Деда Якуба Хуберт несколько раз брал с собой на охоту. Дед до самой войны был заядлым охотником – потом-то, когда пришли немцы, ружье пришлось сдать подальше от греха. А Хуберт тоже любил ходить на птицу. У него была прекрасная собака, Берта, чистокровный сеттер, в бело-черную крапинку. Это дед Якуб говорил, что Берта – чистопородный сеттер, он в этом понимал. Да, по-моему, Берту Хуберт подобрал уже где-то в Советском Союзе, это была наша псина. Я как-то попробовала с ней заговорить по-русски, так она запрыгала, завизжала, определенно понимала… Значит, ее и звали наверняка не Бертой, это Хуберт потом назвал… Но она уже откликалась на «Берту».

Немцы вообще-то леса боялись – партизан у нас было богато, особенно летом, по теплу. Но Хуберт ходил, не боялся, и ничего с ним никогда не случалось… Деду Якубу тоже перепадала утка или кто-то еще…

Но вот эти вот их с бабкой переглядки… Верно вам говорю, в этом было что-то если не жутковатое, то уж необычное – точно. Это надо было видеть: как они сидят истуканчиками друг против друга, с блаженными, можно сказать, физиономиями. Зачем-то это было им нужно, и бабке, и Хуберту. Я у нее никогда ничего не спрашивала. Не то чтобы боялась… Просто… как-то не тянуло спрашивать. Потом, когда Хуберт уйдет, баба Марьяна обычно покряхтит, встанет, потрет спину – и всякий раз говорит, будто самой себе: