Самый далекий берег

выполняло двойные функции: не только действующей на определенном участке команды, но еще и, как выражаются в вашей армии, учебки. Довожу до вашего сведения, что вы ее закончили, и вполне успешно. И приходится вам уходить. Так уж тут заведено: кто-то остается у нас насовсем, кто-то уходит на повышение. Все согласования проведены, решения вынесены, резолюции наложены, бумаги готовы, завтра же поутру вам предстоит отбыть к новому месту службы. – Он встал, выпрямился, безукоризненный, подтянутый, замкнутый, то ли деникинец, то ли каппелевец. – Поздравляю, обер-поручик. Это честь. Не каждому выпадает.

Кирьянов торопливо пожал протянутую руку. В голове у него имела место хаотическая мешанина из разнообразнейших чувств, среди коих уж точно не было одного: радости.

– Хочу добавить, – сказал штандарт-полковник. – Ни в коем случае не воспринимайте это перемещение как индульгенцию или билет в Эдем. Участок, где вам предстоит служить, еще сложнее и ответственнее…

– Я понимаю, – сказал Кирьянов искренне.

В голове у него навязчиво крутился вопрос, который он так никогда в жизни и не набрался бы наглости произнести вслух. Чем была для его собеседника нынешняя служба, нынешнее кресло: служебной необходимостью или потолком?

Но разве произнесешь такое вслух… Язык не повернется.

Глава двадцать четвертая Автор и читатель

И все, на этом текст обрывался. Оставалось еще полстраницы девственно чистой бумаги – и ни даты, ни города, как любят порой отдельные литераторы: мол, «Монмартр-Козьмодемьянск, 1999»… Ничего такого.

И доктор Терехов аккуратно, по врожденной педантичности принялся складывать листы в аккуратнейшую стопу – захватывал по десятку – полтора, поворачивал боком, легонько постукивал по столу, подравнивал. Вскоре на углу стола лежала не просто стопа бумаги, а этакий белый параллелепипед, где ни один отдельный листок не выступал и на миллиметр.

– Итак, впечатления? – спросил Кирьянов.

Он как-то чересчур уж спокойно это спросил, предельно деловито, даже с некоторой скукой – ни следа затаенного волнения начинающего автора, озабоченного отношением окружающих к любимому детищу. В свое время, когда Терехов еще надеялся, что сумеет все же свои сюжеты записать, ходил и в литературное объединение к запойному прозаику Веремееву, коего в благодарность за консультации регулярно выхаживал приватным образом от «белки». Было время, насмотрелся на пишущих, изучил неплохо, знал их обычные реакции на первых читателей… Так вот, ничего похожего. От Кирьянова явственно веяло не жадным любопытством, а чем-то другим, что Терехов пока не в состоянии был расшифровать…

Осторожно подбирая слова, чтобы, часом, не наступить на горло творческой гордыне собеседника, он сказал:

– Небезынтересно, знаете ли… Особенно с этим вашим Чубурахом. Для читателя – полная неожиданность. Как у классика. «Спицы оказались кандалами, настольная лампа микрофоном, а бабушка – начальником тайной полиции».

– Вот то-то, что полная неожиданность, – усмехнулся Кирьянов. – Для ребят это был шок. Сразу вспомнили, что при нем болтали, как кое-кто в его присутствии девиц лапал… Пока этот долбаный робот в облике игуаны ползал по потолку и все его принимали за настоящего, наш майор… А в общем, он мужик ничего. Я с ним потом встречался раза два. Невредный мужик, профессионал…

И снова в его голосе прозвучала скука, некоторая лень, словно они об общем знакомом говорили.

– Неувязочки у вас есть, – сказал доктор Терехов, – нестыковочки.

– А конкретно?

– Да вот хотя бы взять этого вашего героически погибшего коллегу: то он у вас Жакенбаев, то Жаукенов…

– Серьезно?

– Серьезно. В нескольких местах вы его именуете то так, то этак.

– Тьфу ты, – с досадой сказал Кирьянов. – Вот что значит не перечитать потом… Ну да, накладочка. В общем-то фамилия у него была совершенно другая, хоть и похожая, я, видимо, забывал второпях, как его называл у себя в дневнике…

– В романе, вы хотите сказать?

– В дневнике, доктор, в дневнике, – сказал Кирьянов. – Ну, а еще какие-нибудь принципиальные замечания есть?

– Вот уж не знаю, можно ли это назвать принципиальным замечанием… – подумав, сказал Терехов. – Не вяжется кое-что.

– А именно?

– Вы там порой чересчур много пьете, – а потом мчитесь на задание как ни в чем не бывало. Извините, плохо верится. В конце, после поминок, вы сами описываете, что вся компания, простите великодушно, нахрюкалась чуть ли не до поросячьего визга – и тут ваш полковник объявляет боевую тревогу, и вы, абсолютно трезвые, мчитесь на вызов…

– Тьфу ты, – повторил Кирьянов. – Совсем забыл! Очень уж привык к этой штуке, она ж там обычная, как у нас – водопроводный кран… Понимаете, у каждого в квартире, в прихожей, в углу, торчала под потолком этакая полусфера, нечто вроде душа. Достаточно встать под нее и давануть кнопочку… Прошибет неописуемым душем насквозь – и ты снова трезвехонек, сколько бы ни выпил…

– Ах, вот оно что… – сказал доктор Терехов, стараясь быть бесстрастным. – Полезное изобретение, ничего не скажешь… Здесь бы ему цены не было…