категорически заявить, что участвовать мы ни в чем не намерены – и приложим все силы, чтобы удержать от сего пагубного решения всех своих подчиненных, кто в свое время был вовлечен…
– Вы способны до конца жизни носить ярлык клятвопреступника? – холодно поинтересовался Кестель.
– Полковник, что за детство… – поморщился князь. – Не передергивайте, право. К чему эта демагогия? Мы просто-напросто по здравом размышлении не собираемся предпринимать ничего, что могло бы послужить во вред государю и России – а это совсем другое… Ничуть не против правил чести взять назад опрометчиво данную клятву участвовать в злодеянии.
– Андрюша… – почти умоляюще проговорил камергер.
Князь отрезал:
– Не надо этого тона! Прости, но тут уж не играет роли никакое родство… Я тебя искренне призываю одуматься. Ты же всегда был умен… Устраивать такое в нынешних условиях – неразумно…
– А ничего и не придется устраивать, – добавил Друбецкой. – Поскольку без нашего участия, откровенно говоря, ничего и невозможно. И поскольку мы своим отказом, уж не посетуйте, выбиваем почву из-под ног у всего предприятия, вам, господа, следовало бы смириться с неизбежным. Распустите «Союз благоденствия», забудьте обо всем и вернитесь к нормальной жизни…
– А если это невозможно? – с застывшей улыбкой спросил граф Биллевич.
Друбецкой встал, выпрямился, его голос звенел от сильного внутреннего напряжения:
– В конце концов, господа, я присягал государю… Все, что мы замышляли, происходило до присяги. Теперь я ею связан… а потому, даже сам не участвуя, но продолжая покрывать вас, как раз и буду клятвопреступником. Если не будет другого выхода, если вы станете упорствовать, я оставляю за собой право принять решения, которые мне крайне не по сердцу, но иначе просто нельзя…
– Другими словами, вы намерены стать доносчиком? – нехорошо прищурился фон Бок.
– Вы неправильно подбираете слова, сударь, – тем же звенящим голосом ответил Друбецкой. – Если вы внезапно узнаете, что некий… да что там далеко ходить, если вы узнаете, что пресловутый Васька Бес, шалящий в здешних местах, намерен завтра ограбить и зарезать путника на большой дороге, то, поставив об этом в известность полицию, вы будете не презренным доносчиком, а спасителем человеческой жизни. А ведь в нашем случае на кону не жизнь одного-единственного человека, а судьба страны… Так что даю вам слово боевого офицера: если вы нынче же не пообещаете отказаться навсегда от ваших безумных планов, я колебаться не буду… Можете вы дать мне слово, что оставите свои планы?
Воцарилось долгое молчание. Потом камергер сказал мягко:
– Боюсь, генерал, подобного обещания от нас не дождаться…
– Ну что же, – сказал Друбецкой с невероятным спокойствием. – В таком случае, позвольте откланяться…
Он коротко поклонился, повернулся на месте, пристукнув каблуками и щелкнув шпорами, после чего решительно устремился к выходу. Демонстративно хлопнул дверью – так, что с косяка осыпалось чуточку штукатруки.
– Господа! – почти умоляюще воскликнул князь. – Миша, полковник, Готлиб Рудольфович… Неужели вы не способны понять голос здравого смысла? Сейчас не получится ничего, кроме вреда… И потом, вы же знаете Друбецкого, он никогда от своих намеченных целей не отступится…
– Один раз, как мы только что убедились, отступился, – ядовито бросил фон Бок.
– Господа…
– Андрюшенька, родной… – мягчайшим тоном произнес камергер. – Отступать мы не намерены.
– Но это же настоящее безумие! Какими силами?
– Да уж какими в состоянии…
– Бред!
– Мне больно, что мы не понимаем друг друга… – удрученно сказал камергер.
– А мне, по-твоему, нет? Друбецкой не отступится… Я, конечно, попробую его уговорить…
Князь порывисто вскочил и выбежал из комнаты. Ольга за ним не последовала – самое интересное, кажется, только начиналось, в этой самой комнате…
– Скоты, – после недолгого молчания обронил фон Бок.
– Хуже, – сказал камергер. – Гораздо хуже. Убежденные люди. А вот это по-настоящему страшно, господа мои. Труса можно запугать, скота и подонка – купить. Человека, убежденного в собственной правоте, ничто не остановит…
– Вы полагаете? – нехорошо усмехнулся Кестель, и фон Бок одобрительно кивнул. – Такого человека, и вы это прекрасно знаете, может остановить превеликое множество вещей – главным образом состоящих из железа, хотя возможны и другие средства, о которых вы прекрасно осведомлены…
– Ну, это уж… – поморщился камергер. – Речь, в конце концов, идет о моем родном брате…
– Ну, не стоит лицедействовать, – усмехнулся фон Бок. – Есть некий предел, за которым нет места родственным чувствам…
Граф Биллевич прервал их энергичным жестом:
– Да полноте… Дело тут не в родственных чувствах, ведь правда, Михаил Дмитриевич?
– Ну разумеется, – сказал камергер. – Я просто хотел бы обойтись без крайностей. Нет необходимости, когда речь идет о моем брате, прибегать к крайностям. Он, вы прекрасно понимаете, никогда нас не выдаст. Его тонкая, ранимая натура, скорее приличествующая не боевому генералу, а какому-нибудь романтическому поэтишке, ни за что не позволит ему выдать родного брата… но ведь невозможно выдать
