разошедшуюся «молнию» брюк. – Сейчас, такое впечатление, и пуговица отлетит…
– Авось обойдется. – Данил потянул ее в проходной двор. – Ничего, кто тебя сейчас увидит, такую утонченную, такую, я бы сказал, рафинированную…
Оксана поспешала за ним по тихой улочке. Шаги далеко разносились трескучим эхом, навстречу так никто и не попался. Выйдя из-за угла бетонной девятиэтажки, Данил остановился:
– Который твой подъезд?
– Во-он… Подожди, это ж мое окно горит! Там, на третьем, справа…
Данил присмотрелся:
– Там какая-то женщина…
Незнакомка – насколько удалось рассмотреть, лет сорока, с короткими светлыми волосами, растрепанными, подрубленными чуть небрежно, расхаживала взад-вперед перед кухонным окном с незадернутыми занавесками, поднося ко рту сигарету с резкой суетливостью испортившегося кривошипа.
– Вся из себя дерганая… – заключил Данил.
– Тьфу ты! – словно бы с облегчением вздохнула Оксана. – Заявилась, не запылилась…
– Кто это?
Она со сладострастной иронией протянула:
– А это, изволите ли видеть, и есть Катюша Черникова, родная сестричка моего благоверного. С коим плечо к плечу борются с тиранией и сатрапией… Я же тебе рассказывала.
– У нее что, есть ключ?
– Ага, благоверный оставил, уже давно тому. Обожает иногда завалиться в ночь-полночь, чтобы поделиться новостями с фронта. Живет-то через подъезд. С месяц назад, не поверишь, прямо в спальню вперлась, когда мы находились в довольно интересной позиции, заорала с порога: «Олежек, какая радость! Наш последний манифест только что передала „Немецкая волна“! Ты не знал?»
– Тяжело тебе, – посочувствовал Данил.
– Я серьезно…
– Да верю, верю, – сказал Данил. – Есть такие, я сам сталкивался в родном Отечестве… Меня другое интересует. Будь в квартире засада, не гуляла бы дамочка столь свободно… А? Непременно связали бы дуру и сунули куда-нибудь под стол…
– Это точно.
– Пошли, – решился Данил. – Только держись сзади, и, если все же на лестнице начнутся неожиданности, ори во всю глотку насчет пожара – так народ быстрее отреагирует… Ключ дай.
– Он же в сумочке, а сумочка осталась…
– Тьфу ты… – плюнул Данил. – Ладно, позвоним…
Никаких неожиданностей на лестнице не произошло. Когда он позвонил, дверь распахнулась почти сразу же. Политически упертая сестрица человека, которого Данил так и не видел в глаза – чем ничуть не огорчался, – уставилась на него с невыразимым удивлением. Но, усмотрев за его спиной Оксану, отступила, давая пройти, поморщилась:
– Чем это пахнет?
– Навозом, сиречь конским дерьмом, – охотно разъяснил Данил, только здесь, в квартире, рассмотрев, на что они с Оксаной похожи, парочка болотных чертей, да и только.
Там, на улице, он ошибся – сорока ей не было, скорее уж тридцать, но варварское пренебрежение к собственному лицу столь явное, что заставляет печально вздохнуть про себя. Про косметику определенно слышала лишь краем уха, кожа серая, в углах рта устойчивые истерические складки. Если бедняге Франсуа пришлось для пользы дела спать с кем-то вроде этой, следует ему выдать незапланированные премиальные из собственного кармана…
– Интересно, где это ты проводишь время, что вернулась в таком виде? – со всем возможным сарказмом поинтересовалась эта самая Катя, намеренно игнорируя Данила. – Ты хоть видишь, что у тебя штаны расстегнуты?
– Ага, – бросила Оксана: – И трусы забыла довольно далеко отсюда… – Обернулась к Данилу: – Поставь кофе, пожалуйста, там и коньяк есть, а я быстренько ополоснусь после всего… – и преспокойно направилась в ванную, на ходу сбрасывая испачканный жакет.
– Вы кто такой? – уставилась на Данила Катя.
Он с превеликим трудом подавил искушение ответить: «Майор КГБ в отставке» – то-то взвилась бы до потолка. Устало сказал:
– Знакомый…
– Понятно… – протянула она, старательно пытаясь испепелить его сарказмом. – Из… этих?
– Из кого, простите?
– Из «новых рутенов»? Которым на судьбы Родины наплевать?
– Что-то вроде, около того и вообще… – пробормотал Данил, печально разглядывая себя.
Джинсы хоть выбрасывай – но не просить же при Кате запасные штаны Оксаниного муженька? Пожалуй, это уже выйдет перебор…
Сняв трубку, он кратенько поговорил с Волчком, так, что для постороннего уха беседа осталась
